продолжение 2

Пишет  Отряд Смысла Жизни:

25.05.2013 в 19:15

— Ну вот... они напали первыми. У них был какой-то специальный жир, который позволил им пройти мимо карулов незамеченными. Но у Аликана опять болели ноги, он не спал. Сидел на краю палаток, пялился в темноту. Услышал, закричал... предупредил.
— Его зарезали?
— Ударили по голове, — Катерина дернула плечом. — Он потерял сознание и провалялся так всю битву. Но хоть не затоптали...
— А твой вождь? Чиан Малик?
— А вот его затоптали, — Катерина скривилась. — Как говорила моя бабушка — не геройствуй.
— На себя посмотри, — вздохнула Ильза. — Давай я хоть шрам тебе уберу, что ли?.. Напоследок.
Катерина коснулась кончиками пальцев саднящего, плохо заживающего рубца на скуле.
— Не стоит, — она криво улыбнулась. — Там, куда я иду, шрамы украшают воина.
— Имей в виду, с моей точки зрения ты совершаешь страшную глупость. А что если ты потеряешь поддержку? Или еще что? Или у тебя зуб заболит...
— Я знаю, — перебила Катерина. — Я все это уже обдумала. Уж поверь.
— Там ничто не будет сдерживать развитие твоих внутренних деструктивных импульсов. Об этом ты тоже подумала?
— А может, наоборот? Может, простой и естественный образ жизни пойдет мне на пользу?
Ильза только брови приподняла.
Катерина смотрела на подругу, пытаясь как-то без слов ей сообщить, что все это, черт побери, тоже на чаше весов; а на другой — морозный воздух, запах дыма, карульи посвисты, море на рассвете и на закате, ощущение свободы...
Травка вот выжила; ее даже не ранили. Она ластилась к Катерине после боя, облизывала руки.
В итоге Катерина сказала:
— Знаешь, когда вереница людей идет по степи... —запнулась.
— Что?
Ильза — умничка, несмотря на свой ОКР и патологическую манию чистоты. Она смотрела так, будто старалась понять. Но Катерина никогда не умела говорить. Она только качнула головой.
— Понимаешь, что жизнь короткая. Там, в степи. Иногда даже вообще... не успела начаться — и кончилась. Мы здесь это забыли. А важно... умирать тоже нужно уметь. И иногда важно не прожить подольше, а умереть правильно. Или хотя бы вовремя.
«Как Чиан», — подумала Катерина, но не добавила.
— Ты очень любила его? — спросила Ильза.
— Я к нему хорошо относилась.

***

— Вы же понимаете, что это самоволка? — сурово сдвинул брови Старик. — Признаться, даже с вашим набором подростковых показателей я этого не ожидал.
— А вы напишите рапорт, что я погибла от рук туземцев, занимаясь мирным изучением нравов и обычаев, — Катерина, преодолевая себя, отстегнула с руки браслет, положила его на стол перед капитаном. Тяжело далось: слишком уж ей в голову вбили никогда такого не делать. — Тут в записях достаточно материала, чтобы это подтвердить. И еще... если погиб член экипажа, у вас так появится повод раскатать Твердыню по бревнышку и достать нужные детали.
— По камушку, — поправил ее Старик.
— Что? — удивилась Катерина. — Нет, именно по бревнышку. Вы ее видели вообще, Твердыню эту?

***

Твердыня и впрямь смотрелась несерьезно. Густой частокол из заостренных пик за земляным валом. Раньше из-за вала торчала одна хлипкая деревянная башня, теперь от нее остались только обломки, которые уже даже не дымились. Лес для крепости тащили с гор — вот они эти горы, дыбятся до неба. Почти весь Перешеек скалистый, талисцам заповедано не сходить на твердую землю.
Твердыня стережет узкий проход, по которому могут пройти карулы, и где они ходили испокон веков, не меняя маршрута. Пока не появился более предприимчивый народ.
Сейчас караван карулов двигался беспрепятственно: обожженные, посеченные дождем обломки на крохотном пятачке земли больше не грозили бедой. Что там, они и напугать-то никого не могли.
Несколько мальчишек даже отбежали в сторону и помочились на ограду.
— Этим дело не кончится, — проговорил Аликан, ехавший бок о бок с Катериной.
На голове у него топорщилась махрами неуклюжая повязка, лицо казалось зеленоватым, но в целом он держался неплохо.
— Через десять лет мы завершим круговой путь опять и снова будем проходить перешейком. А ча-ола опять пришлют людей из городов и поставят здесь новую крепость. Или две крепости. Нас же будет столько же. Или еще меньше. И мы ничего не сможем сделать, потому что люди Талиса не уходят с тропы карулов.
— Кстати, давно хотела спросить... а что такое «талис»? Это область? Божество? Но я не помню у вас... то есть у нас таких божеств.
— Талис значит «путь» на старом языке, — пожал плечами Аликан. — А может, море. Но когда-то мы прокладывали пути по морю.
— Скоро снова будем, — пообещала Катерина.
Под теплым кожухом из шкуры летучей рыбы на ней была надета сумка-планшет из синтетического материала. И в ней лежали карбоновые листы с чертежами самых простых судов: каяков, каноэ, лодок, проа, пирог, кочей, брига с оснасткой и даже — чем черт не шутит! — почти современной шхуны с косыми парусами. Прощальный подарок Стюарта. Он плакал, когда шаттл отвозил ее обратно к талисцам.
Пусть плачет. В конце концов, для них, для корабля, она умерла. А мертвых положено оплакивать.
— Да, вождь, — согласился Аликан. — Будем.
И вдруг добавил невпопад, с болью:
— Если бы только..!


***

Талисцам разрешено меняться. Будущее открыто перед ними. Вечный заданный путь — но пройти его можно по-разному.
Несчетное множество шагов по земле и воде — длиннее, чем дорога между звезд.
Так кончается песня о Катилине, вожде Талиса.


***

Катилина тогда не оплакивала Чиана, а вот Аликан — да.
Талисцы тогда первыми опомнились от яркого света, да еще гостья со звезд собрала их и повела в бой. Они опрокинули ча-ола.
Но Чиана не было видно, когда Катилина ломаными, неуклюжими фразами звала всех к оружию. И когда они победили, Тотуга, а не Чиан, поднял Катилину на своем плече, чествуя за победу. Аликан, который наблюдал за боем со стороны, сразу пошел искать брата среди раненых, а нашел среди убитых.
Катилина отыскала их обоих, когда Аликан баюкал истерзанную голову брата у себя на коленях, и выл, сожалея о том, что после каждой встречи расставались они почти врагами, и что он никогда не мог заставить Чиана поверить ему.
Что ж, теперь Чиан в чертогах предков, и может быть, он поймет... Может быть, они ему растолкуют...
Катилина села рядом с Чианом, вся в крови. Начала щупать его лоб.
— У тебя лоскут кожи висит почти, — сказала. — Пойдем, возьмем у Баны бинты. Нужно тебя перевязать, что ли.
— Скажи... — у него только одно было на уме. — Скажи, ты давала ему?.. Из-за этого он?..
— Нет, — Катилина глядела в глаза. — Не успела. Все думала, как обойтись без этого.
— Будь нашей королевой, — попросил тогда Аликан. — Только ты и можешь, звездная. За тобой они пойдут.
— Окей, — ответила Катилина непонятно. А когда он не понял, повторила: — Ти-ла, Аликан.

URL комментария

---

продолжение 1

Пишет  Отряд Смысла Жизни:

25.05.2013 в 19:15

***

Когда Катерина выскочила из шатра, обозленная, то увидела Бану, сидящую на корточках неподалеку. Она куталась в шкуру незнакомого Катерине вида, но в целом выглядела так, будто сидела здесь, в этой позе и на этом самом месте, пару лет и могла просидеть еще столько же.
Катерина прошла мимо, будто не заметив. Почти сразу услышала за спиной шелестящие шаги: старшая младшая жена Чиана шла следом.
«Ну, если будет ревновать... — подумала Катерина, сжав зубы. — Истерику закатит...»
— Госпожа! — позвала Бана надрывно. — Госпожа моя, подождите. Нужно поговорить.
Катерина как раз подошла к своему Травке и поправляла ему сбрую (которая в этом совсем не нуждалась, просто нервная энергия Катерины требовала выхода), поэтому пришлось остановиться.
— Госпожа, — проговорила Бана. — У меня есть травки. Будете сегодня в шатре с вождем, добавьте ему в отвар. Он тогда будет долго спать, а когда проснется, уже не захочет никуда никого вести. И мы тогда уговорим его пройти мимо Твердыни.
— Погоди-ка... — Катерина нахмурилась. — То есть вы не хотите воевать?
— Никто не хочет воевать, — прозвучал за левым плечом Катерины низкий, глубокий голос Аликана. — Но Чиан до сих пор слишком обижен... за отца. И он взбудоражил остальных воинов. Самые благоразумные и хотели бы сторговаться с крепостью, но из-за жаждущих крови мальчишек этого не будет.
Катерина обернулась и наткнулась на серьезный взгляд шамана.
— Господи, ну и интриги у вас! — недовольно пробурчала она. — О чем вы говорите? Почему я? Мы с ним вообще поссорились!
— Он вас любит, — покачала головой Бана. — Я знаю Чиана всю его жизнь. Он впервые так любит.
— Я тоже знаю Чиана с рождения. В детстве мы были близки, — кивнул Аликан. — Он вспыльчив, но отходчив.
— Нужно поступать по-женски, — продолжала уговаривать Бана. — Мужчины — стремятся, действуют. Женщины — тишком. Сделайте, как мы скажем. И племя не потеряет воинов.
— Если Чиан в самом деле будет спать, — Аликан понизил голос, так, что теперь он почти шептал, — я возьму двоих-троих старших воинов поразумнее, мы пойдем в крепость и выкупим то, что вам нужно, на диковинные раковины из Аллола. Ча-ола всегда хорошо их берут. Вы же потом возместите нам ущерб.
— А не убьет ли Чиан вас, когда очнется? — недоверчиво спросила Катерина.
— Он не будет знать, — качнул головой Аликан. — Подумает, предки наслали на него этот сон. А даже если и догадается... — Аликан поджал губы. — Возьму все на себя. Если послезавтра выступим — все равно самоубийство, и мне не жить, как и всему племени... Чиан давно копит на меня злобу, все думает, что я завидую тому, что отец его поставил вождем. Он поверит, что я один отравил его, ни Бану, ни тебя, гостья со звезд, подозревать не будет.
— Как будто я боюсь его гнева! — фыркнула Катерина.
— Я думал, ты любишь его, — удивился Аликан.
Катерина ничего не ответила.
— Возьмешь? — Бана опять сунула ей под нос мешочек.
— Я сам собирал эти травы, — торопливо добавил Аликан. — Они ничем не грозят брату.

***

Бана и Аликан оказались правы: Чиан действительно пришел к ней вечером, ближе к ночи, сразу после лова. Даже не счистил чешую с рук, стоял, пахнущий водорослями и солью, сразу за порогом хижины, дышал тяжело, и казалось, это целое море ворочается там.
Целое ледяное море, которое плыть — не переплыть.
— Заходи, — Катерина отдернула полог шатра. — Иди сюда.
...Шерсть у него была влажной, мокрой на ощупь...
«Я даже не смогу быть ему верна, — думала Катерина позже, разглядывая спящего Чиана. — Ну никак. Кто хранит верность одному партнеру в наше время, когда это так просто и удобно — получить сексуальную разрядку? А он ведь наверняка будет ждать... Нет, совершенно исключено».
Потом она поняла, о чем думает. Ругнула себя. Ведь решила уже, что не останется ни за что. Да и как оставаться, когда она его сегодня отравит?..
Не идеалистка, да; но до сих пор Катерина никогда в спину никого не била. Он ей доверяет. Он ее любит, что бы это ни значило. А она...
С другой стороны, поздновато уже как-то. Вся ее миссия здесь — одно большое предательство.
А все-таки дергало, крутило, бесновалось в груди. Казалось почему-то, что если не развязывать мешочек, не добавлять в вино... не подносить Чиану... Он ведь непременно проснется, все талисцы спят чутко. Проснется минут через двадцать и попросит пить, как всегда среди ночи.
Черт возьми, ну не телься ты! Приняла решение — нужно действовать.
Катерина протянула руку за мешком.

***

Чиан вскочил моментально, от укола опасности в загривок. Только что глаза его были плотно закрыты, и вот — он стоял уже на четвереньках на мягких шкурах, постеленных в шатре Катилины (он сам одарил ее этими шкурами, и ему нравилось иногда думать, что, может быть, она заберет их с собой, когда улетит).
— Катилина?
— Тише! — она махнула рукой.
Полностью одетая, с топориком в руках, стояла у полога шатра, чуть приоткрыв его.
— Мне показалось, что кто-то крикнул в лагере.
— Дети шалят... — начал было Чиан.
Но тут снаружи лязгнуло, и Катилин с гибкостью, которую сложно было ожидать от этих каменных звездных гостей, выскользнула наружу.
Как же он любит ее! Каждый миг в ней видно что-то новое.
Чиан ругнулся беззлобно, подхватил свой собственный топор и длинный нож, хотел было вслед за ней — и тут шатер распороли сзади.

***

«Черт, черт, черт! — думала Катерина, падая на землю и уходя от удара длинного двуручного меча. — Они лучше вооружены! Они лучше... Они напали неожиданно! Где этот чертов Аликан? Хорошо, что не успела...»
Мысли у нее были простые и ясные: Аликан наверняка был агентом Твердыни с тех самых пор, как жил у них много лет назад. Ну и что, что его пытали? Психика талисцев — один-в-один человеческая, уж во всяком случае в социальном отношении. Ильза говорила, что все стайные общества развиваются по сходным законам. А значит, и стокгольмский синдром на месте. Аликан знал, что они нападут сегодня, и хотел, чтобы Чиан тихо и мирно спал, чтобы его можно было взять без боя... Кто знает, может, он и остальных воинов отравил?..
Впрочем, непохоже было, что воины Талиса лежат, потравленные, по палаткам: драка в кругу шатров кипела нешуточная. Вспыхивали огни, похожие на свечные, громко, истошно визжали карулы...
Свечные огни — это были самые настоящие фонари со свечами внутри, кованые такие. Катерина споткнулась об один. Охренеть. Блин, какого черта ни Бес, ни Ильза, никто вообще, не сказали ей, что ча-ола настолько лучше развиты?! Вот и мечи у них есть... Если сейчас еще выяснится, что и кольчуги...
Кольчуг не было, только кожаные нагрудники — по ним, да еще по аккуратно подстриженным гривам и можно было отличить ча-ола, когда случайная вспышка света вдруг выхватывала из темноты два или три сцепившихся силуэта.
Катерина тоже гвоздила кого-то топором по пути, непонятно, своих или чужих. Не поняла даже, попала или нет. По ней никто не попал (что неудивительно, ростом она была куда ниже большинства мужчин).
Путь ее лежал к мусорной куче.
Мусорные кучи доканывали ее как рассадник антисанитарии на каждой постоянной стоянке талисцев; видно было, что племя ходит тут много лет, и кое-где эти образования превратились в настоящие курганы. Вот и тут: почти не задержав дыхания, Катерина взлетела по круче и щелкнула переключателем браслета.
— Катерина, что?.. — ответил ей заспанный голос Стюарта.
— Ракету! — крикнула она. — Ракету-осветитель! Давай живо, по моим координатам!
— Какого...
— Вопрос жизни и смерти, Стью! Если тут не будет света, мне крышка.
— За тобой катер послать?
— Ракету, мать твою!
— Ладно... ладно... вот, все, послал.
— Когда будет?
— Минута десять секунд, но что...
— Отбой. Потом объясню.
Стюарт, конечно, не имел право посылать никакой ракеты без согласования с капитаном, и будь у них большой корабль, он бы, несомненно, за это поплатился. Но в небольших экипажах народ действовал более самостоятельно, и разумные лидеры — а Старик и Бес были, безусловно, разумны — смотрели на это сквозь пальцы. А если Катерина погибнет сегодня, то под ее гибель все спишут, и влетит Старику, а не Стюарту.
Вот и хорошо, Старика Катерине ничуть не жаль.
Разумный вариант — дождаться ракеты здесь, на мусорной куче. Ча-ола сюда не полезут. Минута десять секунд... Страшно долго, конечно. И она тут будет, как благоразумная девочка, стоять?..
Снизу тонко, жалобно, закричал карул, и Катерина шестым чувством уловила — это не кто-нибудь, это ее Травка. Черт, как же она не подумала ее отвязать!
Тупая, жесткая ярость, подавляемая, всколыхнулась в ней, подступила к горлу. Сжав топор, Катерина молча, резко рванулась вниз, к мечущимся огням и ревущим людям.
Ее топор врубился в плоть, впервые по ее воле. Катерине было почти все равно, в свою или в чужую, она шла на зов, защищать своих. Главнее этого ничего не было в жизни.
Вспыхнул свет, и все стало кристально ясно.


***

— Оказалось, что ча-ола не захватили спящий лагерь только из-за Аликана, — хмуро проговорила Катерина, не глядя на Ильзу. — Они давно готовились к этому походу: дополнительный гарнизон пришел в Твердыню вовсе не для того, чтобы защитить ее, а чтобы сделать превентивную вылазку и погубить талисцев еще в степи. Бог знает, почему ча-ола не хотели дождаться их в стенах Твердыни, где у них было тактическое преимущество... Наверное, у них тоже идиоты во главе войск стоят, только по-другому идиоты, чем Чиан. А может быть, кто-то у них хотел выслужиться перед начальством...
— Да, это всем свойственно... — чуть улыбнулась Ильза.

URL комментария

---

25.05.2013 в 19:13

Пишет  Отряд Смысла Жизни:

Название: Сладостно и почетно
Тема: Как это славно — вовремя помереть!
Автор: Отряд смысла жизни
Бета: Отряд смысла жизни
Краткое содержание: вечная история о любви на фоне моря и степи
Предупреждения: ксенофилия


Рассвет разбавил кровью льнувший к земле туман, и скалы вынырнули из этой розовой мути внезапно, будто Чиан Малик и не ездил тут десять лет назад, не помнил эту землю, как тыльную сторону своей ладони.
Он осадил Звездочку и спрыгнул: мягкие карульи лапы годились только, чтобы мять степную траву или рассекать холодные волны. Колкий щебень их поранит, твердый камень сотрет.
Аликан поравнялся с ним, но спешиваться не стал. Видно, ему нравилось смотреть на сводного брата сверху. Или поломанные, плохо сросшиеся ноги опять ныли от утренней прохлады, и он не хотел давать им нагрузку — кто его разберет? Пусть себе.
— Вроде там где-то упало... — проговорил Аликан нерешительно.
Облизнул губы.
— Ну так пойдем разберемся, — дернул плечом Чиан, и махнул рукой, подзывая остальных.
Аликан все-таки спешился и нарочно начал звенеть и трещать амулетами, пропуская Чиана и воинов, Тотугу и Лавию, вперед. Шаман, что с него взять. Знает, что Чиан не посмеет упрекнуть его в трусости, и делает, что хочет.
Чиан погладил Звездочку по морде, шепнул «Жди» и пошел вперед, ровным, размеренным шагом. Проклятая скальная земля, на которую предки заповедали не ступать людям Талиса, даже через подошвы холодила. Так и казалось — примерзнет.
Сразу захотелось вернуться: не из робости, а оттого, что навалилась глубокая обреченность, словно перед битвой, когда противников вдесятеро больше. «Судьба, — понял Чиан. — Шагну дальше — буду проклят».
Он шагнул, конечно.
Тут же вспыхнуло, так, словно огнедышащее солнце выкатилось из-за горизонта до срока и упало на землю, разметав скалы. Четверка талисцев закричала, прикрывая глаза. Кто успел — тот отвернулся.
— Предки карают! — вскрикнул Лавия. — Вождь!..
Но Чиан уже разлепил сплавившиеся веки и торопливо моргал, чувствуя, что, цел и невредим вопреки всему.
— Не думаю, что это предки, — хрипло, надтреснуто сказал Аликан. — Не похожи.
Тогда зрение вернулось и к самому Чиану, и он смог разглядеть их: три фигуры в белом посреди прохода между двумя бугристыми, уродливыми скалами.
В середине — женщина невиданной красы, такой, что заря над океаном блекла в сравнении с нею.
«То ли смерть моя, то ли богиня», — сразу же понял Чиан.

***

В кают-компании к исходу третьего часа совещания уже лом бы стоял, как говорила грубоватая катеринина бабушка-монтажник.
— Да черт возьми! — воскликнул Тим, хлопнув по столу (полетели в стороны карбоновые листы, мягко спланировали на стол, а некоторые — на ковер). — Да не поверю я, что нельзя им заплатить, и они...
— Общинно-племенной строй, — напомнила Ильза, ксенобиолог, лежа головой на скрещенных руках. — Анимизм. Цельное, незамутненное сознание.
Она так лежала уже примерно час, время от времени подавая реплики. Старик, который обычно очень строго относился к дисциплине, не делал ей выговор.
Разброд и шатание достигали опасных пределов. Даже Люк не тупил, глядя в пространство, как обычно, а достал планшет и мастерил очередной свой виртуальный сад. Аспи, что с него возьмешь. Катерину это все равно злило и даже несколько обижало. Вот бы сейчас достать плазмовик и начать его собирать-разбирать...
То-то бы все сразу стали тихими и разумными, любо-дорого глядеть!
— Итак, — хмуро проговорил Старик, и тут же воцарилась тишина (его еще уважали). — У нас два варианта. Либо мы разносим замок по... камушку. Либо мы договариваемся с карулами....
— Талисцами, — подсказала Ильза, не поднимая головы. — Карулы — это их ездовые звери и тотемные животные.
— Талисцами. Чтобы они выкупили у них запасные детали и передатчик. Либо... — он обвел кают-компанию взглядом, — мы гнием тут на орбите.
— По камушку? — брызнул слюной Тим. — Статут нарушать? И если какая-то сволочь проговорится, или вы плохо затрете данные из черного ящика, пойдем под суд? Жизни-то нашей они не угрожают. Нет уж!
— Вы не полагаетесь на освященный временем и традициями межзвездного флота принцип круговой поруки? — приподнял бровь Бес, старпом.
— Не полагаюсь, — качнул головой Тим.
— Да о чем вы! — взвился Стюарт, до этого почти постоянно молчавший. — Это аморально!
— Тшшш, — Катерина положила руку ему на плечо. — Спокойно.
Сама она была согласно с Тимом. Не могла вот за здорово живешь поверить, что двадцать человек смолчат. А Катерина — старший офицер безопасности (потому что единственный на двадцать человек), точно так же как Тим — инженер и оружейник. Отвечать в первую очередь им и капитану с Бесом. Остальные в случае чего могут вообще отделаться штрафом.
Пусть лучше дикари эти гнут спины или хоть штурмом замок берут.
Старик посмотрел на нее так, словно прочитал мысли. А что, запросто. В капитаны часто идут эмпаты, а где эмпатия — там и... Но, конечно, в точности психопрофили экипажа не знает никто, кроме Ильзы и самого Старика. А они не скажут.
— Ваши мнения я выслушал, — не хлопнул, положил ладонь на стол. — Решение принято. Начинаем переговоры с талисцами.
И точно: на переговоры капитан послал Беса, Ильзу и ее. Как самых практичных, видимо. Инструкции лично Катерина получила недвусмысленные.

***

У Чиана перед глазами белый свет смешался с черным.
Вождь должен всегда владеть собой. Но морок не спрашивал, застил белый свет.
Думать он не мешал, конечно. Чиан ни на миг не забывал, что за ним стоит его племя, и что он не должен его подвести. Но почему-то сложилось, повелось, будто попутный ветер в парус у древних: вот оно! Опять пришли люди со звезд, как в старых легендах. Теперь все сложится правильно. Они отвоюют перешеек и смогут вновь идти Путем, ничего не боясь.
Они опять построят корабли и будут ходить по морю.
Все это были правильные мысли, достойные вождя. Даже Аликан согласился (хотя, наверное, до сих пор считает, что из него был бы лучший вождь, чем из Чиана).
А от неправильных в горле начинало урчать.
Сколько же от них было шума!
Одежда шуршащая. Пряжки какие-то. Шагали они по степи, не чувствуя земли, проминали ее тяжелыми ногами. И все, казалось, проминалось под них, сияющих и прекрасных. Создания из легенд. Не боятся никого и ничего. Не для моря созданы — для суши. Где талисцам тягаться.
Она же была лучше всех.

***

Катерина всегда предпочитала кошкам собак. Может быть, поэтому аборигены ей не глянулись, хотя они больше напоминали не кошек, а выдр. Высокие, гибкие, как будто совсем без костей. Шерсти на лице и руках, правда, нет, зато все остальное тело в зарослях — можно одежду не носить.
Но носят. Причем отнюдь не символическую. И штаны (это, видно, оттого, что не слазят со своих неуклюжих горбатых зверюг — кто захочет сесть на этакую пакость голым задом?), и перевязи с оружием, и расшитые рубахи, и куртки. Женщины — сарафаны и просторные платья, цельнокроеные.
Глаза карие, чуть навыкате. Нечеловеческие, но выразительные. И мимика очень живая, на человеческую похожа. От этого кажется все время, что кривляются, будто клоуны.
Особенно пялился на нее их вождь, Чиан-как-его-там. Вообще глаз не сводил.
Звериные такие глазки, сплошные, блестят, как коричневый авантюрин. Зрение у них, кстати, бинокулярное, как у приматов.
Катерина, конечно, читала отчет об этой планете, подшитой разведывательной экспедицией к лоции лет этак сто с гаком назад. Тогда исследовательской группе планета показалась неинтересной (сплошные океаны, россыпи островов, никаких полезных ископаемых, население на уровне «топоры и луки», только совсем на юге строят города). В этом отчете не было главного: схемы анатомического строения аборигенов с болевыми точками.
Пригодилось бы.

***

Чиан отправил Лавию гонцом, поэтому в селение входили с почестями.
Объясняться было тяжело: люди со звезд говорили на талисском языке еле-еле, а между собой перекликались по-птичьи, жалобно так. Ну или Чиану казалось.
Аликан и тут отличился, подлец: вспомнил таки одну-две фразы из преданий, приветствовал гостей на их языке. Те, кажется, от удивления языки проглотили.
Еще Аликан внимательно к ним прислушивался, даже кисточки ушей шевелились. Выучит их язык, того и гляди. Полезно будет.
...Но вдруг сговорится с ними против Чиана? Или оговорит Чиана перед ними?
...То были внешние мысли, ненужные. Внутри, словно море о берег, словно звездный дождь с неба, колотилось одно: вот она. Моя богиня. Моя погибель.

***

Селение показалось убогим: скопище неуклюжих палаток («Шатров», — подсказала Ильза) на берегу круглой бухты. Только что взошедшее солнце с безжалостной яркостью высвечивало обтрепавшиеся полотнища, которые особенно жалко выглядели рядом с белоснежным песком и блистающими синими водами. На Земле вода такой синей бывает только в тропиках. Здесь же этот цвет говорил о скором замерзании — осень на дворе (Бес рискнул разуться и пройти по кромке прибоя — сказал, чуть ноги не отнялись).
Их встречало все племя: воины с топорами на спинах, женщины с детьми — те не прижимались к ногам, как человеческие, а буквально висели на домотканых платьях, тут же напомнив Катерине котят.
Разместили в круглом шатре без пола, чуть выше песчаной кромки. В центре чернел выжженный круг — под жаровню — но жаровни не было. Все освещение — дыра в куполе, через которую падает луч света. В луче танцевали пылинки.
Внутри от множества тел сразу стало тепло, пришлось даже отключить обогрев костюма.
Пахло смутно, тревожно: какими-то травами, немного похожими на земные. Те же вещества?
Переговоры шли тяжело, нудно. Языковой барьер. Переводчики, запрограммированные по аудиофайлам столетней давности, не справлялись: произношение поменялось сильно. А может быть, все-таки не то племя отследили для контакта: первые разведчики приземлялись на континенте, по ту сторону перешейка. Правда, вроде бы, такие же точно кочевники и зовут себя так же...
Одна надежда была на Ильзу с ее памятью.
К счастью, «котики» словно почувствовали, что с нею лучше разговаривать, и обращались только к Ильзе. Беса и ее не то чтобы игнорировали, но чувствовалось, что Ильзу они воспринимают, как главную.
С чего бы это?

***

Гости со звезд при входе в главный шатер повели себя невежливо — не поклонились истуканам предков у дальней стены, не взяли по горсти золы из очага, расселись, как чужие. Килич, старший из воинов, которого Чиан оставлял вместо себя за главного, вздумал было возмутиться, но Аликан вовремя заметил, одернул его.
Гости со звезд — другие. У них другие повадки.
И оружие, которое мечет огонь, а потому не стоит лишний раз их тревожить.
Зато переговоры прошли лучше не бывает.
— Никакой торговли с Твердыней, — заявил Чиан Малик. — Только смерть.
И тогда она — о, его богиня и погибель! — подалась вперед, поглядела Чиану прямо в глаза и сказала:
— Мы думать так. Мы помочь.

***

Стюарт Пэтисон, радиоинженер, с которым Катерина частенько выпивала и иногда делила постель, все ныл и ныл и никак не мог заткнуться.
— Это аморально, — жаловался он в стакан. — Лучше бы они еще раз попробовали договориться с этими... из замка.
— Ча-ола. Ты там не был, ты их не видел, — пожала Катерина плечами. Она сидела, задрав ноги на стол в рабочей каморке радиоинженера (эта отдельная каморка и была основной причиной их отношений). — Там либо палить из бластеров было, либо... В общем, не шли на контакт, суки. Мы этим ча-ола каких-то там демонов напоминаем. У них уровень повыше, вполне себе уже настоящая религия появилась. И агрессивнее они. А эти талисцы — кочевники. Ходят себе и ходят по круговому маршруту длиной лет в десять, который задают их вьючные животные, у них что-то вроде симбиоза. Им ча-ола тоже мешают, как прыщ на заднице. Они не просто свою крепость построили на месте нашего маячка. Они еще перекрыли ею проход, и требуют дань теперь. Лет десять назад у них даже заварушка какая-то вышла, кого-то там убили, кого-то покалечили... Теперь вождь талисцев жаждет реванша. Тот еще перец.
— А этим... талисцам... вы напоминаете богов, да? Приятно?
— Ну тебя, — Катерина толкнула его кулаком в плечо.
— Они же как дети! А вы их используете...
— Поверь мне, ни хрена детского в них нет, — Катерина припомнила пристальный, немигающий взгляд вождя (Чиана Малика), который во время переговоров никак не отводил глаз от ее лица. — Не мы их подстрекали к войне, они сами спят и видят, лишь бы на штурм пойти. Что же, лучше пройтись над ча-ола на флаере с инфразондами, выжечь все к чертовой бабушке?
— Хоть так, хоть так плохо... — Стюарт уставился в стакан с успокоительно-снотворным раствором. — Знаешь, я так иногда скучаю по виски, — со вздохом признался он.
— Давай я сделаю тебе массаж, — лениво предложила Катерина.
На самом деле ей хотелось отправиться в спортзал и там махать боккеном до изнеможения. Но прописанное ей Ильзой успокоительное уже начало действовать.
— Не нужно, — протянул Стюарт. — Знаешь, какой мы жалкий народ, Катерина? Безнадежно жалкий.
— А, да, — вспомнила Катерина. — Если трахаться хочешь, давай сейчас. А то завтра я вниз. Надолго. На неделю, на две, может. Их вождь потребовал, чтобы от нас были наблюдатели.
— А что не Ильза? — спросил Стюарт без энтузиазма, продолжая пялиться в бокал. — Ксенобиолог-то она.
— У них там антисанитария жуткая. Она свихнется через несколько часов. А я таблетками запасусь — и тип-топ.
— Ааа... Ну, удачи.
«Пропади оно все пропадом», — решила Катерина.
Если успокоительное не подействовало до сих пор, то уже и не подействует. Или подействует не скоро. А увеличивать дозу (третий раз за рейс!) не хотелось. Значит — спортзал.

***

Чиан Малик лучше всех понимает своего карула. С утреннего и вечернего лова он возвращается с горою рыбы.
Стреляет он так, что может с земли попасть в глаз пролетающей над морем калиу, а в поединке на топорах ему нет равных во всем племени.
У Чиана Малика два боевых топора, один с рукоятью из кости поющей рыбы, другой выменян его дедом на континенте и может разрубить подброшенную травинку. Еще у него есть три добрых лука, а стрел к ним несчитано. Пять карульих сбруй, одна украшена самоцветами, другая — драгоценными раковинами со дна залива Табул. Треножник на жаровне в его шатре — благородной бронзы. Сам шатер плетен из золотистой карульей шерсти и расшит лучшими талисскими вышивальщицами. У него три женщины, у каждой из которых есть свой карул, и пятеро сыновей, все они живы и никто не болеет. Перекидные сумки всех его домочадцев полны добром.
Но все свои таланты, все свое имущество и всю удачу он готов сложить к ногам пришелицы со звезд.
Только пришелица со звезд на него не смотрит.
Она рассматривают чужую сбрую, она расспрашивает про карулов. Она глядит на море и небо. Она щупает землю и траву под ногами. Она часами разговаривает со своим браслетом на непонятном языке.
Она движется, как воин, не как женщина, и смеется, как воин, открыто.
Кажется, что в ее коротких волосах ночевало солнце — такого они цвета. В глазах стынет предзимнее море, а кожа у нее — как будто на голую землю выпали тощие степные снега. Холодная богиня.
Третий день всего, а Чиан уже любит ее больше жизни.

***

Перед тем, как отправиться вниз, на планету, на три недели к талисцам (или сколько там им нужно, чтобы медленно и неспешно докочевать до своей Твердыни, ловя по дороге рыбу и вяля ее на зиму), Катерина заглянула к Ильзе в медотсек, забрать таблетки для обеззараживания и обновленные аудиофайлы для переводчика. Ну и еще кое за чем.
Ильза, конечно, была на месте, хотя занималась тем же, чем всегда занимается врач, когда все больные здоровы: ерундой. В данном случае она раскладывала снотворное по цвету коробочек. Коллекция местных растений, уже рассортированная, покоилась под стеклом рядом.
— Ты делала их сканирование?
— Кого их? — Ильза посмотрела на Катерину слегка расфокусированным взглядом.
— Ну их. Этих... котиков, — Катерина пошевелила пальцами в воздухе, изображая вибриссы аборигенов.
— А... — Ильза оживилась, потянула к себе планшет. — Просканировала, конечно.
— Нервные центры?
— Держи, — Ильза подцепила ногтем и легонько сняла верхнюю пленку с экрана. Полупрозрачное изображение нервной системы аборигена почти повисло в воздухе, но все-таки карбоновая пленка была для этого недостаточно тонка; Катерина вовремя подцепила лист, не дав ему спланировать на пол. — Зачем тебе?
— Меня болевые точки интересуют.
Ильза прищелкнула языком.
— Ты смотри там... не давай волю своим... подавленным тенденциям. У тебя самый высокий индекс на корабле.
— Не волнуйся, свою паранойю я контролирую.
— Про шизоидность не забывай. Перепады настроения, склонность к насилию...
— Кто бы говорил, ОКР, — поддразнила ее Катерина.
— И не смешно, — спокойно пресекла Ильза. — Сама знаешь, будь психическое здоровье нормой в наше обществе, мы бы не попали в эту экспедицию.
— А кто у нас полностью на корабле самый нормальный? — поинтересовалась Катерина. — Старик?
Неожиданно она подумала, что Чиан Малик, Аликан и прочие — совершенно психически здоровы. Безумны на свой манер, жестоки, но здоровы.
— Я не имею право раскрывать конфиденциальную информацию, — чуть улыбнулась Ильза, — но я бы поставила на то, что Старик просто хорошо умеет скрывать симптомы. Нет, Бес.
— Надо же, — удивилась Катерина. — Этот вертлявый хлыщ?
— Мне кажется, это не контролируемый инфантилизм, как сочли психологи Центра, а удачная маска. Гиперактивность в пределах нормы. Иных отклонений я лично не вижу. Я бы дала ему капитана.
Катерина фыркнула.
— Ты бы и мне дала должность начальника охраны на корабле класса А. Но ты знаешь, что с моими подростковыми показателями этого не будет.
Ильза пожала губы; Катерина знала, что она не одобряет систему накопления психологических показателей с детства. Но психопрофиль Ильзы исключал революционные настроения, поэтому бунта или даже тихого саботажа не будет.
Ильзу ценили в Межвездном флоте. Таких, как она, всегда ценят. Таких, как Катерина — меньше.
— Кстати, ты поняла, почему они со мной говорили? — сменила доктор тему. — Туземцы?
— Нет, почему?
— У меня у одной из вас длинные волосы были. И ногти тоже длинные. Посмотри, у них охотники покрывают ногти каким-то составом и убирают волосы в прически. А женщины волосы стригут.
— Они тебя приняли за мужика? — расхохоталась Катерина. — А Беса — за бабу?
— Не смешно. Будь осторожна, Кэт. Ты «звездная гостья», как они говорят, все так, но... первобытное общество. Сама видела, какое к женщинам отношение.
— Я всегда на связи, — Катерина подняла руку с браслетом. — Потом, лучше я, чем ты.
— Это точно, — вздохнула Ильза. — Брр, ну и жирная там у них еда!

***

В первый день в своем шатре Катерина проснулась еще засветло, от свистящих, щелкающих и попискивающих звуков, что издавали карулы. Выглянула наружу. Было холодно: не до того, чтобы начало щипать щеки и нос, но достаточно, чтобы теплый воздух мгновенно выдуло из шатра сквозь распахнутую полу.
Небо даже не алело, только чуть светлело на востоке. Серебряные полукольца многочисленных лун висели в небе. Стыло светили над степью и тихим, безмятежным морем звезды.
Кажется, все карулы племени, включая молодняк, собрались на пляже. Всхрапывали, беспокоились. Между ними, смеясь, прогуливались талисцы. Оглаживая зверюг по спинам, о чем-то весело переговаривались между собой. Только мужчины: женщины собрались в стороне и не подходили к карульей группе, хотя среди всех зверей Катерина разглядела и «женских», то есть со сбруей, украшенной колокольцами («мужские» карулы бродили бесшумно). Половина тех, половина этих.
Минуты две Катерина только пялилась на них, стоя у шатра. Пляж, залитый светом лун, был виден как днем.
— Они едут на утренний улов, — проговорил рядом тихий голос.
Катерина вовремя овладела собой и не вздрогнула. Обернулась.
Аликан Малик, шаман и брат вождя, стоял рядом. Забавный туземец; аналитический склад ума, хотя никто его этому не учил. Умудрился с полпинка запомнить достаточно фраз на английском, которым пользовались на корабле.
— А ты почему не с ними? — спросила Катерина. — Неужели ноги мешают?
— Не ноги, — он качнул головой очень человеческим жестом. — Ногам в воде легче, чем на суше. Но когда мне их ломали, меня еще заставляли вдыхать едкий дым листьев гелка. С тех пор вот не могу глубоко дышать.
Только Катерина хотела спросить, зачем на ночной рыбалке глубоко дышать, как вождь Чиан высоко, гортано вскрикнул, и все мужчины тут же оказались верхом на карулах. Карулы выстроились клином (женские шли без всадниц, но держали строй), и Чиан первый верхом на Звездочке понесся вперед, к полосе прибоя.
Звездочка бежала вприпрыжку, загребая лапами — точь-в-точь дорвавшийся щенок — и ворвалась в пенную воду, подняв тучу брызг. Остальные так же ворвались в воду за ними, и какое-то время никого не видно было в этих брызгах и бурлениях, пока оно вдруг не улеглось и...
Поверхность моря была такой же, лишь чуть волнистой.
— Они нырнули? — потрясенно спросила Катерина.
Аликан кивнул.
Прошло, наверное, минут пять, когда талисцы и карулы вынырнули снова — уже очень далеко от берега, куда дальше, чем, по мнению Катерины, реально было доплыть за этот срок. Головы зверей и их всадников казались отсюда маленькими точками.
— Хорошо лов идет, — одобрительно сказал Аликан.
Катерина не стала спрашивать, как он это понял.

***

Первобытное общество. Ха.
Катерина была не особенно привычной ученицей на уроках истории, но почему-то ей казалось, что в старых формациях — все равно хоть общинно-племенной, хоть крестьянской — периоды лихорадочной деятельности, вроде сенокоса или там похода на охоту, перемежались с длинными отрезками бездеятельной скуки. Когда все попросту лежат на солнышке и ничего не делают, вместо того, чтобы изобретать более эффективные методы ведения хозяйства.
Талисцы об этом, кажется, ничего не знали.
После утреннего клева всем племенем, еще до рассвета, чистили карулов, потрошили рыбу.
На рассвете женщины и дети брали сети и шли вдоль кромки прибоя, собирая мальков и водоросли, а мужчины шли за водой и прикатывали ее в бочонках от устья родника. Когда солнце вставало, раскладывали водоросли сушиться. Потом часть садилась чинить сети, а часть уходила в степь. Возвращалась с охапками влажноватых трав. Садились завтракать: воины — все вместе, женщины — у своих шатров.
Катерину не звали ни к тем, ни к тем, но к ней подошла полная немолодая талиска, поклонилась и поднесла печеную рыбу на водорослевом листе.
— Меня зовут Бана, гостья со звезд. Я старшая младшая жена Чиана Малика. Если что-то нужно — спросите меня.
— Что значит «старшая младшая жена»? — поинтересовалась Катерина.
— Старшая жена будет та, чьего наследника он выберет. Пока не выбрал. А я была когда-то младшей женой его отца, потом — второй у него. Теперь вот старшая.
Потом, после завтрака, воины чистили и чинили свое снаряжение. Жарили еще рыбу. Внутренности ее, выброшенные в мусорную кучу на окраине стоянки, отвратительно воняли, и вокруг них вопили отвратительно и дрались за каждый кусок желтые калиу, местные чайки.
Около полудня племя обедало; потом воины собирались опять и уезжали в степь на карулах, оставив в племени человек пять, а женщины вытаскивали из шатров свой скарб и начинали его приводить в порядок на свежем воздухе — перетряхивать, проветривать, вычищать. Дети бегали вокруг и вопили.
Воины возвращались через несколько часов.
— Где вы были? — спросила Катерина Чиана Малика.
— Искали ветер, — оскалился Чиан. — Тренировались. Делали круг.
— Завтра возьми меня с собой, — сказала Катерина.
— Ты не умеешь ездить на каруле, гостья со звезд. Когда научишься, возьму.
Кроме утреннего лова был еще вечерний, на закате. Ели перед ним, еще засветло. После лова — засыпали.
Катерина думала о своих собственных рабочих часах (четыре-пять каждый день, да и то потому, что она всегда умела находить себе, что делать, а чаще гоняла профилактические проверки оружейной части), и поражалась.

***

На второй день Катерина проснулась позже, уже засветло. К ней в шатер заглянула Бана.
— Выходи, гостья со звезд, — сказала она. — Нужно собрать шатер. Отъезжаем.
Шатры были собраны быстро: лихорадочная, но упорядоченная деятельность началась, едва стало светать, а к восходу солнца карулы, еще влажные после утреннего лова рыбы, оказались нагружены и длинной неровной цепью затрусили вдоль берега.
Катерине тоже привели карула, со сбруей без колокольцев. Привел Аликан Малик.
— Вождь посылает, — сказал он. — Его зовут Метель.
Зверюга моргала, переминаясь с лапы на лапу. Поглядывала то на горизонт, то на других топчущихся карулов, то на море. На Катерину только не смотрела.
Да уж, не арабский скакун. Грязно-коричневая шерсть (точь-в-точь детская неожиданность цветом), длинные тюленьи брыли, неуклюже поднятый кверху зад... Одна красота — глаза. Большие, чуть раскосые, влажные, кроткие... Выразительные. Сейчас они выражали, что жеребец в гробу Катерину видал.
Ладно. В космическом корпусе их учили верховой езде, и не только на лошадях. Не сплохует.
Она ухватилась за клок шерсти на карульем загривке, как показывали, и взгромоздилась в седло. Ну... не так ловко, конечно, как Чиан и прочие, но хоть с первой попытки. И седло оказалось удобнее лошадиного, почти как в кресле сидишь.
— А вы всегда так? — спросила Катерина у Аликана. — У мужчин — карулы-самки, у женщин — самцы?
— Всегда, — кивнул Аликан.
— Отчего так?
— У карулов самки верховодят. Вождь должен сидеть на главном скакуне стаи.

***

Кромка океана тянулась и тянулась по правую руку, унылые, серо-зеленые степные равнины — по левую. Ветер дул сначала к морю, потом с моря.
Седло скоро перестало казаться удобным, но Катерина довольно сносно наловчилась менять позу, вытягивая вдоль тела карула то одну ногу, то другую. Метель шагал неутомимо, влажно дышал, вздыхал, но не пытался отстать.
Хуже было другое: караван не останавливался, даже чтобы племя справило нужду. Органы удаления отходов у талисцев похожи на человеческие: мужчины делали это верхом, женщины — спешивались и прямо на бегу...
Катерина так не могла и упрямо решила терпеть.
Дотерпела до привала (ужасные три часа!) и решила — пусть сдохнет, а пить за обедом не будет.

***

«Не очень-то они хотят воевать», — понял Чиан Малик.
Вчера вечером Аликан пришел в его шатер и сказал ровно это. Сказал, что он делает ошибку. Что нельзя идти на Твердыню войной, когда молодые воины племени не нюхали человеческой крови, кроме как на тренировках, а старые помнят поражение, нанесенное их отцу.
Звездные гости или не звездные гости — нельзя.
Тогда Чиан ему не поверил, а сегодня видел это сам, чувствовал. По тому, как воины сидят в карульих седлах. По тому, как сильно бахвалятся мальчишки, которым только следующим летом подбирать боевой топор и входить в круг на посвящение. По тому, какая тоска застыла в глазах у пожилых.
Нельзя в таком настроении воевать.
Он всю дорогу косился на звездную гостью. Она ехала с каменным, сосредоточенным лицом, не смотрела ни вперед, ни по сторонам. Наверное, тоже думала, что им не взять Твердыню таким воинством. А ведь Чиан заставил звездных гостей прислать ее, чтобы она увидела его силу!
— Обеда сегодня для нас не будет, — сказал он на привале.
И собрал круг.

***

Во время обеда, когда Бана поднесла Чиану рыбную похлебку (первому), он отодвинул ее рукой, да так резко, что часть пролилась на землю. Крикнул воинам что-то отрывистое. Они поддержали, похватали свои боевые топоры, висевшие до того на карульих седлах, и пошли в сторону от лагеря, где женщины устроили круг костров.
— Что это они? — спросила Катерина Бану.
Бана не выказывала чрезмерного благоговения, не прятала пугливо глаза, как другие женщины племени. До сих пор Катерина перебросилась с ней только парой слов, но талиска, как будто, казалась неглупой.
— Тренироваться идут. Вождь Чиан хочет напомнить нашим воинам, что они самые смелые и ловкие. И покрасоваться заодно.
— Перед женщинами?
— Перед тобой, гостья со звезд.
Катерина фыркнула. Отказалась от похлебки Баны и, кусая на ходу вытащенный из кармана злаковый батончик с медом, пошла к тому месту, где воины махали руками и выкрикивали что-то, с каждой секундой все более непонятное.
«Нормальная мужская забава, — решила она. — Укрепляют эмоциональные узы».
Выглядело это как что-то среднее между спаррингом и разминкой бойцов капоэйры: собравшись в круг, воины хлопали в ладоши и тянули что-то песенное, со словами на тему больших топоров (если, конечно, переводчик в ухе Катерины справлялся правильно). Кто-то один выходил в центр, хвастал, какой он сильный, потом другой бросал, что он сильнее, выходил тоже, бойцы, сцепившись, неуклюже топтались какое-то время по траве, потом расходились. Катерине непонятно было, как они определяют, кто победил, но как-то, видимо, определяли, потому что победитель оставался в круге. Почти как детская игра.
Вот в круг выступил Чиан Малик, прошелся по периметру, оголив покрытую мехом грудь. Увидел Катерину, сверкнул глазами. Уголки широкого рта поднялись выше, делая морду задорной и удивительно обаятельной.
— Гостья со звезд! — взревел он. — Катилина! Хочешь посмотреть, как я их вышибу?
И тут Катерину словно бес под локоть толкнул. Она шагнула ближе к кругу (воины-талисцы после секундной заминки расступились перед ней) и вошла внутрь.
— Отчего ж, — сказала она. — Я, пожалуй, и поучаствую.

***

Пришла.
Жесткая, светлая, точно костяная фигура. Морские глаза горят. Солнечные волосы уже припорошены пылью и солью, точно шерсть женщин Талиса. Еще пока немного, совсем чуть-чуть, но Чиану кажется, что скоро, скоро — и сильнее заходится сердце. Он слышит, что его голос срывается от восторга, и думает: неужели не заметят? Да нет, все видят, как я свет белый вижу через нее, а она...
А она выходит в круг и говорит, что побьет его.
И делает так.

***

Катерина не знала, что на нее нашло. Не стоило, конечно, бросать вызов здешнему вождю, да еще показывать запрещенные приемчики. Но черт возьми, как же ей осточертела эта степь и неотвязный запах рыбы! Двух дней не прошло, а уже осточертела.
Если не спустить пар (и не спускать его время от времени), она тут три недели не выдержит, Катерина знала. Не с ее психопрофилем и подростковыми показателями. А значит, это не авантюра, а вполне разумный поступок.
Сперва они кружили по уже слегка вытоптанной траве, присматриваясь друг к другу. Катерина, прежде чем войти в круг, отключила обогрев на комбинезоне, и под тонкую ткань быстро полезли ледяные пальцы злой здешней осени. Ну и ладно. Сейчас согреется.
А потом Чиан, хищно прищурившись (не собирался он уступать гостье со звезд, конечно же!) кинулся вперед стремительным, мощным рывком. Катерина очень на этот прием рассчитывала, насмотревшись предыдущих драк. После такого рывка талисцы обычно падали вдвоем на траву и катились по ней, рыча и толкая друг друга. Напоминало драку выдр в зоопарке или кошачью возню.
Она понимала, что дойди до этого, у нее ни малейших шансов не будет: Чиан Малик выше, гибче, быстрее, и масса тела у него больше. Поэтому она решила не давать шанса: просто чуть уклонилась с траектории нападения и ударила основанием ладони по нервному узлу на плече.
Ну если только сил не хватило... Нет, хватило!
Чиан замер, удивленный: левая рука, длиннее и гибче человеческой, с плохо редуцированными перепонками между пальцами, повисла вдоль тела.
Что-то странное, тревожное появилось на лице, в глазах. Он метнулся опять, но на сей раз как-то не так, скособочено, неуклюже — не ожидал. И Катерине удалось поймать вождя на довольно-таки обычный айкидошный прием, а потом аккуратно положить его на землю.
Круг воинов загудел вокруг нее, и тут она впервые слегка испугалась — кто знает, что за святотатство совершила?
Или — еще хуже! — что если они тут так вождя выбирали, и это значит, что теперь она должна быть вождем?!
Но вдруг Чиан Малик показал зубы и совершенно по-человечески засмеялся. Тогда Катерина поняла, что воины гудели с одобрением.
— Катилина! — воскликнул он. — Приветствуйте воина Катилину!
Катерина вдруг поняла, с каким чувством Чиан Малик смотрел на нее все это время — с обожанием.
Голову вдруг повело, и она глупо улыбнулась в ответ.

***

У нее нет клыков, но она улыбается, как хищник. Что может быть прекраснее? Она может дышать льдом и пламенем, Чиан Малик в этом уверен.

***
Карулы шли по краю песчаных дюн, по плоской равнине под плоским небом. Пейзаж не менялся часами. И это было бы тоскливо, думала Катерина, это обязано быть тоскливо, так почему в ней нет тоски?

***

К вечеру дошли до укромной бухты, вход в которую был защищен естественной скальной аркой. «Здесь будем стоять три дня, — сказал Чиан Малик. А потом добавил: — Складывайте огненный круг!»
И дети и воины, радостно заорали, как обычно кричат в баре, когда кто-то проставляется бесплатной выпивкой. Начали с бешеной скоростью отвязывать у карулов из-под хвостов мешки с навозом, натащили откуда-то сушеных водорослей и сделали круг, куда шире дневного.
Катерине забавно было смотреть на всю эту суету, слегка комичную, как в старых черно-белых фильмах. Впрочем, веселье скоро кончилось: на краю племени, на траве, сделали круг, но не такой, как днем, в несколько раз больше. Поставили по периметру шесты с обвитыми водорослями петлями на конце, и водоросли эти подожгли. Они занялись тускло, чадно, но Катерина сразу поняла: гореть будут долго.
Выкатили барабан — примитивный, но знакомый, неотличимый от земного. Откуда-то выползла старуха (или старик?) с длинными седыми волосами, украшенными бубенцами. Эту ходячую древность почтительно вел под ручку Аликан Малик: та еще парочка, один хромает, другой еле тащится.
Старику дали этот тамтам (или тамбурин? как он там называется?), и тот неожиданно низко и яростно загудел под тонкими старческими пальцами. Женщины, дети и подростки обступили круг воинов более широкой, неровной петлей, и Катерина тоже стояла среди них (вокруг нее почтительно оставили пустое пространство).
Но тут к ней шагнул Чиан Малик и протянул свою когтистую лапу.
— Пойдем, воин Катилина, — сказал он. — Пойдем к нам?
— Что это? — нахмурилась Катерина, не спеша брать его ладонь.
— Это Огненный круг. Будем посвящать тебя в наши воины.
— Я не ваш воин, — покачала Катерина головой. — Я улечу обратно.
— Пока ты с нами — ты наша, — возразил Чиан Малик. — Прошлое уже ушло, будущее еще не случилось.
Катерина хмыкнула. Этот подход ей, определенно, нравился больше, чем накопление показателей с годовалого возраста.

***

Чиан набрал в лучшую свою узорную чашу, выменянную у островного народа на шкуру морского зверя-ликана, горько-сладкой настойки бала, которую сделали его младшие жены, и поднес ее гостье со звезд.
В темной пенной жидкости отражались бледные серпики луны на светлом еще вечернем небе. Дымили малые огненные кольца по периметру большого, и лицо его будущей супруги (о, он верил в это!) быстро становилось грязным, но глаза, удивительные ее цветные глаза, горели ярко.
— Что я должна буду делать? — шепнула она ему.
— То же самое, что у утром, — ответил Чиан. — Только теперь ты выходишь в круг первая и сама вызываешь одного из нас. От того, кого ты выберешь и как победишь его, будет зависеть твоя роль среди нас.
— А если я выберу тебя — то буду вождем?
Она улыбается своей узкой холодной улыбкой, похожей то ли на серп месяца, то ли на лезвие боевого топорика.
— Нет, — отвечает Чиан. — Это не так делается. Раньше было так, не теперь. Теперь вождя на огненном кругу не вызывают.
— Хорошо, — кивает Катилина.
И опрокидывает чашу.

***

Напиток горчит и мгновенно ударяет в голову, оставляя во рту удивительно сладкое послевкусие. На борту корабля спиртное запрещено; коктейль химикатов, которые щедро прописывает Ильза всем желающим для успокоения нервов, действует похоже, но где в нем щемящая терпкость? Где безумие?
У Катерины на секунду плывет в глазах, но тотчас же мир вокруг принимает иное качество, смещается, сдвигается. Бледное вечернее небо вспыхивает серебром. Сероватая степная трава светится изнутри зеленым огнем. Море... море говорит.
Говорит оно одно слово — свобода, — и барабан вторит ему.
«Свобода и смерть», — думает Катерина с веселой обреченностью, рассматривая оружие на поясах воинов. Сама она безоружна.
Она не думает, что кто-то на самом деле станет ее убивать — им это невыгодно. Но ей нравится играть с этой мыслью.
Яростно пылают глаза Чиана Малика.
Катерина выходит на середину круга и медленно обводит взглядом воинов Талиса. В висках стучит весельем и яростью, и хочется выбрать самого сильного, самого мощного. Хочется помериться со стихией.
Как давным-давно, в детстве, когда она училась серфингу.
Волны все время стаскивали ее с доски и утягивали в глубину, но сами попытки были чистым наслаждением.
А здешнее море для серфинга не годится, тут нет крупного спутника — и волн серьезных нет.
Катерина указывает на воина, что почти на голову выше остальных и куда шире в плечах. Его зовут Тотуга, вдруг вспоминает она. Запомнилось, потому что похоже на «Тортуга» (тот еще пират!) или «Топтыгин» (тот еще медведь!). Итак, выходи, пират-медведь, будем биться.
— Я ж тебя задавлю, — хмурится воин и неуверенно оглядывается на Чиана.
— А попробуй, — щерится Катерина.
Чиан кивает.
И битва начинается.

***

«Они — сказочные звери», — думает вождь Чиан Малик, глядя, как Тотуга и Катилина кружатся друг вокруг друга под рокот барабанов.
«Они — сказочные люди», — думает он, когда Тотуга, неожиданно ловко для своего роста и размера, кидается под ноги небесной гостье, а она перекатывается по его спине, уходя от удара, и оказывается сзади.
Ходят по земле, подминая ее своей тяжестью. Глядят на людей, пронзая их насквозь. Говорят загадками, дышат холодом и солнцем. Такие они.
Катилина повергла Тотугу незнакомым Чиану Малику приемом; Тотуга лежит на земле и тяжко дышит, выворотив язык на бок.
Чиан лучше всех в племени Талиса на топорах, но без оружия даже он Тотугу обойти не может.
Чиан горит так, будто это его победа.

***

После Катерине вручили топор (тяжелый, зараза! это вам не сверхлегкие сплавы), и воины устроили танцы. Сначала кружились, подскакивали, приникали к земле, разводили руками. Катерина словно услышала в голове голос Ильзы: «Имитируют рыбную ловлю». Отмахнулась: уж кого-кого, а Ильзу ей слушать не хотелось.
Ей подносили напитки: прежнюю, горько-сладкую настойку, только теперь уже с мятным привкусом. Нечто винно-красное и по вкусу тоже напоминающее ягодное вино; потом еще что-то вроде кумыса. Катерина украдкой сожрала несколько таблеток из портативной аптечки и решила, что может себе это позволить.
Мышцы ныли, на бедрах, она знала, будут синяки (не говоря уже об отбитой за день в седле заднице!), но ей давно не было так хорошо. Может быть, с ранней юности.
Рыба, жареная на углях, тоже оказалась вкусной. И рыбная похлебка неплоха. А икра, которую подносили в горшках, и которую можно было черпать, сколько влезет, была лучше осетровой. Страшно подумать, что Катерина могла тут пару недель прожить и не воспользоваться возможностью...
Потом вдруг Катерина обнаружила, что учит всех кадрили, и талисцы даже неплохо танцуют, только никак не могут понять, что в парах должны стоять мужчины и женщины вместе и все допытываются у нее, мужской это или женский танец. Но это, может, ей потом неверно вспоминалось.
К исходу вечера, когда уже начало темнеть, Катерина как-то оказалась на почетном возвышении бок о бок с Чианом Маликом. Им поднесли вновь по чаше горько-сладкого напитка, а в круг уже догоревших колец (там теперь развели один костер, в середине) вышел незнакомый Катерине молодой воин и запел.
Ритм у песни был непривычный, но красивый. Переводчик не успевал за рифмованным текстом, а на слух язык талисцев напоминал испанский, только без буквы «р».
— О чем он поет? — спросила она вождя.
— Аликан говорит, все песни об одном и том же, — пожал плечами Чиан. — О любви. О битвах. О любви к битвам.
— Я неплохо знаю три наших языка, — подумав, сказала Катерина. — На одном из них любовь рифмуется со словом «достаточно». На другом — со словом «кровь». На третьем — со словом «всегда». Какая рифма есть для любви в твоем языке?
— Опасность, — засмеялся Чиан Малик, обнажив белоснежные клыки.

***

Наверное, неудивительно, что после такого вступления Катерина оказалась с Чианом в одном шатре.
Где-то в глубине души звенели звоночки, веля немедленно прекратить, но прекращать не хотелось.
Где нервные центры и болевые зоны — там и эротические. А приятно-то до чего! Как кошку гладишь. Мех у талисцев пушистый, пахнет солью и немного пылью, в него здорово зарываться пальцами. Лучше, чем в детстве.
Язык у Чиана оказался слегка шершавый и длиннее человеческого — тоже не без преимуществ. А все остальное — чуть меньше, чем в среднем у человеческих мужчин, но спасибо, без наростов, как она слегка опасалась. Зато, кажется, с косточкой внутри. Катерину, в общем, все устроило.
Сначала было неловко, в конце — здорово. Катерина, кажется, так хорошо и экзотично не проводила время с самого института.

***

Снаружи догорал костер и бормотали чьи-то пьяные голоса. Пахло дымом. Катерине лежалось хорошо в кольце рук Чиана Малика, после долгого сложного дня в голове была только звездная дымка, тишина и покой. Впервые после аварии корабля. Впервые с начала этого космического похода. Впервые за много лет, пожалуй...
— Ты такая гладкая, — сказал он, нюхая ее шею. — Твердая. Как камень или лед.
— Это хорошо? — спросила Катерина.
Адреналин еще не ушел до конца. Спать не хотелось.
— Хорошо, — ответил Чиан. — Наши женщины мягкие, податливые. Укусишь за загривок — и все. А ты вывернулась и укусила меня, — он, кажется, вибрировал от смеха, и то было приятно. — Необыкновенно, Катилина.
— Твои люди не будут ко мне по-другому относиться? — спросила Катерина. — Что я не твоя жена.
— Только скажи — и будешь. Будешь старшей женой.
— Нет. Отвечай на вопрос.
Она уже знала, что талисцы уважают супружескую верность и девичью честь.
— Ты показала, что ты одна из воинов. Тебя приняли в круг. Что происходит между воинами в их шатрах — никого не касается.
— Что ты имеешь в виду?
— Килич и Таак живут в одном шатре, делят все на двоих, включая жен. Как побратимы в древних легендах. Но сейчас уже никто не живет так... и они делят не только кровь.
— Ого! Но все-таки они оба мужчины. Разве вы не считаете, что мужчины — лучше женщин?
— Мужчины лучше женщин. Но иногда душа рождается в теле по ошибке. Мать Лавии звали Кан-Икташ, она была воительницей из племени вулу. Пришла к нам по ледяной пустыне. Ее приняли в круг. Она стала женой Кана, но плавала с нами за рыбой и добывала иной раз больше всех. Только месяц не ходила, перед тем, как родить Лавию, да потом еще два, пока кормила. Ее раненый карул затянул под лед вместе с Каном. Если ты родишь мне ребенка, как она родила Лавию, ты будешь не только воином, но и моей старшей женой. Он, этот ребенок, будет без шерсти, как ты?
— Не будет ребенка, — Катерина сама удивилась, что испытала мимолетное сожаление при этой мысли. — Мы слишком разные. Карулы же никогда не рожают жеребят от поющих рыб?
Чиан вновь потерся носом об нее.
— Я покажу тебе поющих рыб. Спи.

***

Чиан Малик выбрался из шатра перед рассветом. Не спалось.
Катилина все-таки заснула. Она спала как каменная, не то что люди: у нее и дыхание становилось почти неслышным, и вытягивалась она, расслаблялась, как покойник. Чиан хотел свернуться вокруг нее, как они когда-то спали в детстве (Аликан так вокруг него сворачивался, когда был больше), но не получилось. Не похожее тело. Совсем чужое.
Над землей было холодно, холоднее обычного, и звезды мерцали особенно победительно. Кулиина, звезда влюбленных, подмигнула ему розовато. Серебряный Охотник равнодушно целил куда-то за горизонт.
Хорошо.
Но никогда не бывает так, чтобы все черные мысли сбежали. Аликан Малик, сводный брат и наказание предков, вечный укор на совести Чиана, сидел, нахохлившись у потухшего костра, перебирал в ладонях горсть амулетов. От амулетов слышался мерный треск и шебуршание.
— Что сидишь? — Чиан подошел к брату. — Спать бы шел.
Показалось — почему-то показалось — что можно поговорить нормально, без груза вины, повисшего между ними.
Аликан поднял глаза снизу вверх. Глаза у него были совершенно отцовские, и это Чиана почти напугало. Настроение испортилось.
— Ты хороший вождь, Чиан. Ты войдешь в легенды.
— О чем ты?
— Гости со звезд могут многое, — сказал Аликан, помолчав. — Песни говорят: они ходят по небу и по морю. Они помогут нам построить корабли, как у предков, и мы опять станем сильным и могучим племенем. Займем Перешеек и острова, построим свои Твердыни. Не одну, много.
— Мы захватим эту твердыню, — бросил Чиан. — А потом... да, может, если она увидит нашу доблесть, она даст нам корабли и останется с нами.
— Нельзя воевать Твердыню, — Аликан говорил так устало, будто не пил вместе со всему огненное вино.
— У них пять десятков людей. У нас — двадцать.
— Двадцать десятков, из них больше половины — женщины и дети! А они будут отсиживаться за частоколом крепости, как десять лет назад, и мы так же потерпим поражение, как отец, и положим лучших воинов!
Чиан думал, что разозлится. Что нашипит на брата, бросит ему с высока, что если он трусит, то и не нужно лезть под ноги к тем, кто сражается. Но, видно, Аликан знал, когда выбирать время: отголоски недавнего счастья все еще бродили в крови.
— Что, по-твоему, нужно сделать? — спросил Чиан. — Мы обещали звездным гостям, что возьмем крепость штурмом.
— Они хотели торговать с ними. Прими их предложение. Выкупи у ча-ола то, что им нужно, и пусть звездные гости помогут нам заплатить дань. Пройдем мимо Твердыни миром, а потом, за следующие десять лет, пока карулы будут странствовать по континенту и вернутся в бухту Аллол для брачного сезона, мы научимся опять строить легкие корабли, и поплывем на острова, и никакая Твердыня нам не нужна будет! А там женщины родят больше детей, будет теплее, больше выживут. Будет больше воинов. И если захочешь, захватим Твердыню тогда, когда у нас будет не столько же матерых бойцов, сколько у них, а в два, в три раза против нынешнего!
Чиан помедлил. Что-то сжалось у него в горле. Аликан говорил страстно, убедительно. Видно было, что эти мысли пришли к нему не вчера. Впервые Чиан подумал, что, может быть, брат не так уж затаил злобу за то, что вождем сделали Чиана в обход старшего, хотя Аликана запытали ради племени. Может быть, он помогает и советует искренне?..
— Когда у нас будет вдвое воинов против нынешнего, — проговорил Чиан, — я уже не буду вождем Талиса.
— Отчего? — нахмурился Аликан.
— Оттого, что другие воины свергнут меня раньше, — рубанул Чиан ладонью одной руки по ладони другой. — Теперь, когда я сказал, они трусости не потерпят.
— Прошлое уже ушло, будущее еще не настало, Чиан! Так говорят предания! Подумай о настоящем, Чиан!
— Ты не воин, Аликан, ты не поймешь.
— Да, — Аликан опустил глаза. — Я всего лишь шаман.
Чиан коротко рыкнул, развернулся и пошел прочь. Море разыгралось к ночи, даже не поплаваешь.
Он свистом подозвал Звездочку, вскочил на нее. Та понимала — ткнулась мордой в лицо.
И до рассвета они бродили вдвоем по замерзающей степи.

***

Катерина проспала весь следующий день. К счастью, в этой бухте талисцы задерживались на три дня, так что никто не требовал от нее вновь громоздиться на седло и куда-то там ехать. Слава богу.
Она выползла на свет божий только к обеду, немного опасаясь, что Чиан либо соврал ей, либо не понял вопроса. Но нет, все обращались с нею еще более уважительно, чем прежде.
Остальные воины тоже показались из шатров поздно, но ближе к вечеру Чиан вновь собрал их и устроил что-то вроде общей тренировки. Катерина тоже в ней участвовала, и, черт возьми, ей это понравилось. Она поймала себя на том, что учит Тотугу кое-каким броскам и заставила себя прекратить. Отошла в сторону.
— В чем дело? — спросил Чиан.
— Устала, — соврала Катерина. — Мы, звездные гости, деремся сильно, но устаем быстро.
Ее оставили в покое. И тут подошел, можно даже сказать, неслышно подкрался Аликан Малик.
— Вы, звездные гости, выносливее наших, — проговорил он задумчиво. — И настойки на вас действуют хуже, слабее. Я заметил вчера.
Катерина не стала врать дальше. Аликан нравился ей, в чем-то даже больше Чиана: слабость к умным мужчинам. Чиан зато смотрел на нее собачьим взглядом, и это было приятно — на нее с подросткового возраста так никто не смотрел.
Она закатала рукав и показала браслет.
— Смотри, он не снимается, — она врала: браслет можно было снять, и довольно легко, но назад — не оденешь без специального оборудования. Такие штуки снимали только для медицинских процедур... или с трупа. — Это... такой волшебный амулет. Он записывает все, что я вижу и говорю. И отправляет раз в сутки на наш... остальным звездным гостям. Никто это не смотрит, кроме меня. Ни у кого нет... нужных заклинаний. Но если вдруг будут какие-то сомнения... если кто-то меня заподозрит в чем-то... то эти живые картинки вскроют. И все увидят.
— Тебе не поверят на слово? — Аликан нахмурился. — У тебя нет чести? Что ты натворила?
— У нас никому не верят на слово, — хмыкнула Катерина. — Разве у вас не бывает, что идут против чести? Наш обычай мудр. Даже если кто-то нарушит слово, другие не пострадают.
— Но почему от этого ты не хочешь учиться с нашими воинами?
— Я не хочу учить ваших воинов, — покачала Катерина головой. — Это у нас запрещено.
— Вы что же, собираетесь с нами воевать?
— Нет, просто есть такие законы... — Катерина не знала, как объяснить про невмешательство в развитие низших рас и про печальный опыт американских индейцев, поэтому она просто сказала: — Законы предков. Мы их чтим.
— Вы не чтите честь, но чтите законы?
Аликан не насмешничал — он пытался понять. Катерина с грустью, но и с некоторым раздражением подумала, что тяжело, наверное, быть мыслящим человеком, да еще и инвалидом, в племени охотников и рыболовов. Между тем, всего один сеанс в медотсеке корабля вылечил бы ноги Аликана...
Дальше думать эту мысль не хотелось, потому что Катерина сразу начинала чувствовать себя подло.
— Мы чтим разум, — вдруг она нашла нужные слова. — И удобства. Мы хотим, чтобы всем было удобно. Поэтому мы стараемся... поменьше мешать друг другу.
У Аликана загорелись глаза.
— Хотел бы я посмотреть на ваш мир...
— Да, мне тоже интересно, что бы ты про него сказал, — кивнула Катерина.

***

Наверное, в тот день Катерина подумала: а каково было бы остаться здесь? С талисцами? Навсегда?
Это была ленивая, даже смешная мысль. От нее было легко отмахнуться. О чем вы говорите? Остаться на варварской планетке, питаться прокопченной селедкой, спать на земле и трястись в седлах круглый год? Потерять зубы и умереть в шестьдесят лет? (Учитывая, что Катерине уже сорок...) Спасибо!
Но все-таки.
Тем вечером Чиан прислал Бану в ее шатер. Женщина несла плошку с густой желтоватой мазью, сильно воняющей рыбой и еще чем-то.
— Чиан Малик присылает вам, — сказала она. — Говорит, хочет показать вам поющих рыб.
— Ого, — фыркнула Катерина. — И как же я должна это употребить, чтобы они мне привиделись?
— Разденьтесь догола и намажьтесь, — посоветовала Бана. — Это хорошая мазь. Ей мажутся дети, которые еще не обросли шерстью, чтобы плавать в океане весной и осенью, когда он холодный.
Катерина не стала говорить, что у нее костюм с теплоизоляцией: на пребывание в воде он все равно не был рассчитан, не скафандр. Хмыкнув, она зачерпнула немного мази, растерла в пальцах. На ощупь субстанция была совершенно нейтральной: температура среды, гелевая плотность...
По уму, конечно, требовалось бы загнать образцы в анализатор (Катерине дали с собой один, но обращалась она с ним еле-еле) и отправить данные на корабль, чтобы Ильза сказала ей, можно ли эту штуку использовать, но...
Наверное, в Катерине еще бродили остатки вчерашней настойки. Она кивнула Бане.
— Передай вождю, что я буду готова. На закате?
— Нет, после лова, — покачала Бана головой. — Поющие рыбы не ходят с косяками.

***

Черная вода расступалась у ног его Катилины, когда она сидела верхом на Звездочке. Чиан плыл рядом. Луны уже зашли, и звезды ярко сияли на небе. Холодный ветер летел с востока, от зари. Теплое течение свернуло ближе к берегу, оно приведет поющих рыб.
Катилина не сняла своей серой тканой одежды, сплошь закрывающей тело, но и лицо, и руки, и под одеждой намазалась его мазью, и это было хорошо. Так Катилина была его, принадлежала людям Талиса.
Осталась бы она по доброй воле.
Чиан не станет ее удерживать, не сможет. Он взял бы любую женщину силой, но не воина, не гостью со звезд.
Но если бы она сама...
Они добрались до черных скал у самого выхода из бухты. Выбрались на них, и Чиан обвился вокруг своей богини, согревая ее.
Лучше всего слушать поющих рыб не тут: неделю назад они проходили Мыс Ветров, там рыбы, бывает, поют от заката и до рассвета. Однако неделю назад еще не было рядом Катилины.
Им повезло: поющие рыбы подплыли близко, и пели для них долго, Чиан даже сам почти успел замерзнуть на воздухе. Только животу его и груди, там, где он касался Катилины, было тепло.
Он чувствовал себя юным, он верил, что они завоюют Твердыню.
— Я люблю тебя, — сказал он Катилине.
Она вздрогнула, повернулась к нему, удивленная.
— У нас так не говорят. Только дети.
— А как говорят у вас?..
— Я хорошо отношу... — она запнулась и вновь показала зубы, но Чиан видел уже, что улыбка эта шире предыдущих. — Мне нравится, что ты любишь меня, Чиан.


***
Рыбы пели страшновато: тоскливо, выли, точно волки. Местные дельфины какие-то.
Но кататься на плывущем каруле оказалось забавнее, чем на водных лыжах, а звездное небо опрокидывалось над морем так красиво, что Катилина почти вспомнила, почему она решила лететь в космос. Много-много-много лет назад, еще в школе.
Увидев красоты других планет, она забудет об этой... как там она называлась в лоции? Вирджиния?
Талисцы никак не называют свою планету. Они даже пока не понимают, что на планете живут. Может, к югу, у тех, кто строят города, есть свои названия.
Катерине было странно, тревожно и немного неловко, что Чиан любит ее. Как будто она его обманывает. Хотя она честно говорит, что вернется со своими.
А она вернется со своими. У нее передатчик, который может подать сигнал SOS за доли секунды. Все талисцы скопом не смогут ее удержать. Даже если навалятся во сне и отрежут руки. Все равно ее найдут биосканированием, а руки потом отрастят новые... правда, на Земле.
Чиан Малик любит ее. Другие воины ее, кажутся, уважают.
Может быть, остаться здесь бы не так плохо... Или, скажем, остаться не на совсем, а договориться, чтобы ее забрали через пару лет... Независимое научное исследование, самобытная культура... Правда, у Катерины контракт до конца полета, да и сама она не научница, но Ильза бы, небось, пробила, Ильза умная, и у нее какой-то свой профессор есть, для которого она материал думала собирать у Сигмы Скорпиона, куда они летели, да не долетели.
За пару лет Чиан Малик, может, сообразит, что не с той связался, и чувство его угаснет. Любовь ведь короткоживуща и преходяща...
А еще все это племя может вымереть в одночасье. Тут всего человек двести. Мало-мальски приличная болезнь, или долгий голод, или суровая зима...
В обществе людей все устроено так, что если человек остался совсем один, то он не пропадет. У каждого есть гарантии. Само общество зыбко и аморфно, человек зависим от него полностью. Но в рамках общества...
Ты можешь потерять семью, работу и здоровье, и все-таки тебе не дадут умереть на улице. Если сам не захочешь. То есть в стране Катерины не дадут, но на Земле есть еще уголки, где... А здесь не нужно прилагать усилий к тому, чтобы сдохнуть в чистом поле.
И при этом люди открываются друг к другу и доверяют друг другу, потому что у них нет другого выбора. И держатся друг за друга.
А они даже в команде космического корабля не могут по-настоящему... В этой чертовой консервной банке, заброшенной за тысячи парсеков...
На этом сонные мысли кончились, и Катерина заснула.

***

Недели две после того Катерина привыкала к быту талисцев.
Она ела их еду, купалась в ледяном море и пропиталась их запахом; не было смысла не носить их одежду. Катерина обнаружила, что дубленые шкуры поющих рыб и пончо из карульей шерсти прекрасно удерживают тепло. Чиан Малик и еще пара воинов помоложе учила ее пользоваться топором, и у Катерин получалось (метать малый топорик она выучилась почти сразу). Что там, Катерина даже приловчилась справлять нужду так же на бегу, как другие женщины племени!
И ничего не сложно, сложнее потом залезть обратно на карула.
Кстати, карула ей дали нового. Девочку по имени Травка, нежную, ласковую, с огромными серыми глазищами. Катерина даже рискнула с ней однажды сплавать за рыбой. Увы, это чуть не окончилось печально: карулиха тут же потянула ее в глубину, еле Катерина успела выпутать руку из поводьев. Потом, правда, они нашли общий язык, и за рыбалкой Травки Катерина следила с мелководья.
Это, правда, означало, что переметные сумки для рыбы, висящие по бокам Травки, останутся пусты (сами карулы туда рыбу складывать не умели). Но в племени никто этим Катерину не попрекал.
Как-то, на исходе второй недели Катерина проснулась совсем рано утром и вылезла из шатра сразу с первыми рыбаками. Пахло как всегда: карульим навозом, дымом от костров, морской солью, подгоревшей кашей. Незнакомое, чудное ударило как под дых, потащило, вывернуло что-то изнутри наружу. Лязгал метал, беззлобно переругивались трое кашеваров; небо над головами бледно синело, и розоватые облака дугой выстроились у горизонта.
«Я принадлежу этому месту, — подумала в тот день Катерина. — А оно мне».
Глупости.
Она смяла, мысленно скрутила предательские сентиментальные мысли, виной которым была исключительно ее шизоидная неуравновешенность. Кто в здравом уме захочет здесь остаться?
А что если у нее воспалится аппендикс? Ей не удаляли. А здесь это смертный приговор.
Специально назло себе Катерина вернулась в шатер и легла спать дальше, не желая участвовать в жизни племени. Потом правда, когда Травка сунула любопытный нос в шатер, все равно не утерпела, пошла с карулихой. Смотреть на утренний лов рыбы ей не надоедало никогда.
В общем, она привыкала.
Однако остаться насовсем, как чуть ли не каждый день предлагал ей Чиан в своем шатре? Не смешите.
Дни до конца пребывания у талисцев она не считала, только связывалась с кораблем каждый вечер. Поэтому для нее стало сюрпризом, когда однажды во время сеанса капелька у нее в ухе сказала голосом Беса:
— Ну все, поздравляю, Кэт, почти что финиш. Послезавтра они, судя по всему, окажутся в видимости укрепления.
«Укрепление» Бес произнес со смешком, мол, ну какое там укрепление, в самом деле!
Раньше она бы, пожалуй, посмеялась вместе со старпомом, а сейчас ей стало обидно за талисцев, для которых угроза была серьезной.
— Что полезного можешь сказать? — поинтересовалась она.
— Да, вообще-то. Эти ча-ола или как их, похоже, знают, что со дня на день подойдет наше племя. То ли у них маршрут очень предсказуемый, то ли разведчиков высылали.
— И что?
— А то, что к ним, из города, что дальше по побережью, подошел дополнительный отряд. Их теперь там... семьдесят, что ли, копий? Больше, чем ваших. Да еще и за частоколом. Атаковать труднее, чем защищаться. Кэп не хочет кровопролития. Поговори, что ли, со своими котиками, может, они все-таки согласятся поторговаться.
— Попробую, — Катерина сжала зубы.
Ей было ясно, что это будет непросто. Чиан Малик не из тех, кто предпочтет драке торговлю, со временем это стало еще яснее.
Но что делать? Положит же всех! Ох уж это первобытное цельное сознание.

***

Катилина сидела перед ним в шатре и повторяла на разные лады:
— Не нужно воевать с Твердыней. Пусть ча-ола получат, что хотят. Мы поможем уплатить дань. Пусть талисцы пройдут мимо.
Чиан ушам своим поверить не мог.
Катилина одна из первых сказала, что поможет ему. Катилина проводила с ним ночи и дни. Катилину он учил поднять боевой топор. Катилина — гостья со звезд, его благословение. И она, точно так же, как его переломанный сводный брат, велит ему струсить?
В гневе он чуть было не зашипел на нее.
— Ты сама сказала, что не останешься здесь! — почти рявкнул. — Ты не понимаешь нашу жизнь! Не знаешь, как важно... Мой отец так и не смог простить...
— Ты об отце или о племени думаешь? — тоже обнажила клыки Катилина.
— Отец — тоже мое племя! Его дух ведет души других предков, он говорит от моего имени!
Катилина снова замкнулась, и по ее каменному лицу сделалось ничего не разобрать.
— Что ж, мои предки твердят, что ты делаешь глупость, Чиан Малик. Но гибель и голод твоего племени на твоей совести. Если ты думаешь, что другие, такие как я, не найдут способ и без вас добраться до ча-ола, то ты ошибаешься. А я посмотрю, как тебя убьют или уведут в плен, как Аликана.
— Аликан! — Чиану показалось, что все ясно, красная пелена поплыла перед глазами. — Ты с ним говорила, я видел! Не раз. Ты с ним... он за моей спиной!..
— Довольно, — Катилина вскочила, вышла из шатра.
А Чиану Малику показалось, что он тонет. На самом деле.



Продолжение в комментариях...

---

Просто понравилась работа автора. Что бы не потерять снова.

23.03.2010 в 21:21

Пишет  Команда Зеленых:

Название: Костяной дом, в котором мы умрем
Тема: Синяя птица удачи
Автор: нои-альбинои
Бета: Мировега, Terra Nova
Краткое содержание: Песня о Ламо, сыне вождя, о Манки, его друге, и об их походе за птицей.
Штраф: -4 от среднего балла



Мать говорит, что нельзя ходить к птицам.
У матери широкие одеянья; легкие, струящиеся ткани скрывают ее целиком. Из карминных и канареечно-желтых складок изредка вырывается росток – рука, тонкие пальцы, обтянутые зеленой материей. Мать трогает мое лицо. Читает его, как книгу.
Мать говорит, что меня убьют, если я пойду к птицам.
– Не к птицам, мама. Я иду за птицей.
Ростки втягиваются в красную землю.
– Где же еще ты найдешь птицу, как не у птиц? – слышу я мамин голос. Легкая ткань, закрывающая ее лицо, раздувается – мама тяжело вздыхает.
Мне хочется нырнуть в бесконечные волны ее одежд, чтобы остаться с ней навсегда, никуда не идти, ничего не хотеть… но я вижу, как край окна заливает белым светом. Должно быть, Манки уже заждался.
– Мне пора, мама, – говорю я, кланяясь струящимся тканям, скрывающим ее ноги.
– Ты не первый, кто покидает меня с этими словами.
– Прости, мама.
– Я буду молиться подсолнечному семени, чтобы ты стал первым, кто вернется ко мне после этих слов.
– Прощай, мама.
– До скорого, Ламо. До скорого, сын мой.
Я выхожу из дома и вижу отца. Он сидит перед пологом, перебирая связку ключей. Я знаю, что на ней нет ни одного ключа, хоть сколько-нибудь отличного от другого, ведь во всем селении есть лишь одна клетка, которую можно запереть – клетка птицы.
– Значит, ты уходишь, – начинает отец.
– Только за птицей.
– Только?.. – Он усмехается, как будто я рассказал несмешную шутку. Ключи в его руках тускло стучат, ударяясь друг об друга. Их стук дробит речь отца; после каждого слога – тук! Тук! Бряк! Тук!.. Тук…
– Я слушал духов сегодня ночью и спрашивал их о своем глупом сыне, – напевает отец под костяной стук ключей. – Духи ничего не сказали мне о птице – только о моем мертвом глупом сыне сказали они.
– Я бы поверил твоим словам и слуху, если бы не собирался убить тебя, – отвечаю я.
Стук обрывается. Отец поднимает лицо; в его темных глазах я вижу свое искаженное отражение. Себя мертвого я вижу в его глазах.
– Уходи, Ламо, и возвращайся, если сможешь. Вернешься с птицей – и мы будем драться, чтобы решить, кому духи сказали правду.
– Прощай, отец, – кланяюсь я.
Он гладит меня по голове тяжелой рукой.
– Прощай, мой глупый сын.

Манки ждет позади хижины. Сидит под окном, сжавшись в сплошной серый комок, и сосредоточенно проверяет заклепки на одежде.
– Долгие же у вас разговоры, – говорит Манки. – Почему ты не сказал, что тоже слушал духов? И они …
– Он знает.
Манки вскакивает с земли:
– Так он соврал?!
– Он исказил правду, чтобы наслать на меня беду, – поправляю я.
Слова отца имеют большую силу, потому что он – вождь, а вождь не только слышит духов, но и говорит с ними. Иногда сами духи могут говорить через отца. В его темных глазах я видел свою смерть так же ясно, как видел свою победу этой ночью во сне.
– Пойдем скорее, – говорит Манки после долгого молчания. – Найдем птицу и вернемся, чтобы ты смог убить его.
– Тебе не обязательно идти со мной, – в стотысячный раз предупреждаю я.
Но он только отмахивается.
– Ведь мы уже решили сделать это вместе. Или ты боишься, что я заберу у тебя птицу?
– Нет, – честно отвечаю я. – Даже если ты получишь птицу и право на убийство моего отца, никто не захочет быть твоим племенем.
Манки кивает:
– Ага. Так что перестань говорить глупости и пошли собираться.
Сейчас в бесцветных глазах Манки я опять вижу себя-искаженного. Но теперь не чернильная темнота обступает меня, а яркий свет.
Мне становится легче, и я улыбаюсь:
– Идем.
Впереди у нас сложный путь. Надо торопиться.

Солнечный луч на полу моей хижины не успел сдвинуться и на волос, а Манки уже скучает.
– Ты же говорил, что надо торопиться, – гундосит он.
– Надо, – киваю я.
– Это никак нельзя назвать «торопиться»! – заявляет Манки, тыкая пальцем в чаши с красками.
– Без этого никак нельзя уходить.
Я смешиваю два цвета и делаю из них один, но он получается грязным.
– Плохо, – выносит приговор Манки, качая головой.
Я согласен с ним, ведь никто не чувствует цвета лучше, чем он. Наверное, это оттого, что сам Манки не имеет цвета.
– Только не переделывай, – просит он.
– Не могу. Сегодня вечером отец тоже начнет творить ритуал. Я должен подготовиться, чтобы не проиграть битву еще до начала пути.
– Я вот уже давно готов. И без всяких ритуалов, – говорит Манки, бросая на меня косые взгляды из-под век, тяжелых от засохшей грязи. Он похлопывает по сосуду из высушенной тыквы, который болтается у него на бедре. В сосуде вяло и тихо булькает – это перекатываются, разбивая вязкую грязь, гранитные камушки. Кроме сосуда Манки берет только нож и смену одежды. Единственная раскраска, которую делает Манки – это грязь. Он покрывает ею каждый кусочек кожи, не закрытый одеждой. Поэтому когда Манки смеется, его рот становится похож на открытую рану, а раны выглядят как выросшие на неположенном месте рты.
Наконец с пятого раза у меня получается смешать нужный цвет.
– Теперь не мешай, – говорю я.
– Опять будешь выть, – ворчит Манки, но послушно отходит в дальний угол. Садится там, сжавшись в сплошной серый комок, – только бесцветные глаза ярко блестят в полумраке.
– И закрой глаза, – прошу я, зачерпывая красную кашицу левой рукой, а бурую – правой.
– А можно мне и уши заткнуть?
Когда Манки кладет ладони себе на глаза, превращаясь в неживой серый камень, я начинаю петь.

После ритуала я чувствую себя намного лучше. Смерть, увиденная в глазах отца, уже не страшит – духи ответили мне и согласились оберегать в пути. Теперь, когда отец обольет племенную птицу кабаньей кровью и заведет песню о смерти своего глупого сына, я смогу противиться его воле.
Я улыбаюсь, рассказывая об этом Манки, но он не понимает моей радости.
– Слушай, Ламо, – говорит он непривычно серьезным тоном, – у меня есть просьба. Перед тем, как мы уйдем… покажи мне ее?
Я сразу понимаю, о чем он. Однако от его грустного голоса мне самому становится плохо, кажется, даже только что нанесенные цвета тускнеют.
– У тебя еще будет возможность полюбоваться ею, когда она станет моей женой, а я стану ее мужем и вождем племени, – говорю я.
Манки сомневается в моих словах – крепко задумавшись, он морщит лоб. Чешуйки грязи отслаиваются от кожи и осыпаются, Манки сдувает их в полете.
– Должно быть, так и случится. Но я все равно хочу увидеть ее перед уходом.
– Думаешь, мы умрем в пути? – спрашиваю я.
– А что ты видел, когда говорил с духами? Только хорошее? – спрашивает Манки в ответ.
Я не решаюсь ответить сразу.
– Поднимайся, – говорю я, закидывая на плечо походную сумку, – я отведу тебя к Невесте.
– Вот так бы сразу!
Когда мы идем к шатру Невесты, люди расступаются перед нами. Какая-то женщина за ухо оттаскивает ребенка с дороги и прячет его за своей юбкой.
– Не глазей по сторонам, – советую я Манки. – Люди боятся твоего взгляда.
На самом деле люди боятся самого появления Манки. Они не хотят находиться рядом с тем, кто в беде, потому что это может навлечь беду и на них тоже.
Манки замазывает лицо свежей грязью из сосуда и усмехается одним только уголком рта, чтобы не разрушить маску:
– Если бы только взгляда. Даже залепи я себе глаза грязью, меня все равно будут сторониться.
Я молчу, ведь он говорит правду. Но мы уже близко к шатру, в котором Невеста проводит солнечные дни, так что отвечать нет необходимости. Здесь люди хотят редко, некому шептать обереги за спиной Манки, и он тут же становится веселей.
– Это она? Она, правда?
Невеста Айюн сидит перед шатром, неподвижная и прекрасная. Слуги держат над ней белый матерчатый полог, который шевелится от слабого ветра. Манки смотрит на Айюн с мечтательной улыбкой.
– Она очень красива, – говорит он наконец.
Я киваю. Ей положено быть прекрасной, чтобы пробуждать в мужчинах желание идти за птицей на верную смерть. Чтобы в итоге нашелся сильнейший, способный совершить невозможное и достойный права стать новым вождем.
Айюн поднимает на нас взгляд и тонко вскрикивает. Увиденное действительно способно напугать: на мне – буро-красная раскраска, говорящая о том, что я объявил войну вождю племени ради Невесты; рядом со мной стоит черно-серый от грязи Манки, которого все считают демоном. В нашем племени я не первый, кто отправляется за птицей и приходит к Айюн перед дорогой, чтобы взглянуть в ее прекрасные глаза. Но я стану первым, кто исполнит задуманное – так сказали мне духи. Возможно, Айюн чувствует это и боится грядущих перемен. Ее глаза наполняются слезами.
К ней нельзя подходить близко из-за двух кругов охраны – шипов ее одеяний и копий ее стражей. Я обхожу их по широкой дуге, плечом задевая острые пики.
– Не бойся, – говорю я, глядя в ее огромные, синие, как море, глаза. – Я заберу тебя в свой дом. Ты станешь мне женой, а я стану тебе мужем. Не бойся, Айюн. И не плачь больше до тех пор, пока я не приду в твою жизнь, как победитель.
Она смотрит на меня, не отрываясь. Я-искаженный в ее глазах похож на фигурку из красной глины, тонущую в синей воде. Она закрывает глаза – я-искаженный пропадаю под белыми нежными веками. Айюн кивает в знак того, что мои слова услышаны. Стражи скрещивают пики перед ее лицом – разговор окончен. Теперь ничто не мешает нам начать путь.

– Я ни разу не слышал, чтобы она сказала хоть слово, – замечает Манки на обратном пути. Теперь дороги пусты, видимо, все разошлись по домам из-за нас. Только из некоторых окон торчат любопытные детские лица. Манки стреляет своими жуткими бесцветными глазами в тех, кого успевает заметить, и они спешно прячутся, чтобы через минуту высунуться снова.
– Ей нельзя говорить до тех пор, пока она не станет Женой, – отвечаю я.
Манки кривит рот:
– Вот это нравы…
– Так велели предки. Они завещали нам, что Невеста должна быть нема, а Жена невидима, тогда никто не сможет навести беды на род вождя. Поэтому Невеста молчит, а Жена носит закрытые платья.
Как обычно, половину моих слов Манки пропускает мимо ушей:
– Значит, она и жутких песен не поет, как все вы?
– Значит, да.
– А вот это здорово! – восклицает он. Больше, чем наши песни, он не любит только разговоры о духах и даже не старается этого скрыть. Однако сегодня и впрямь исключительный день, потому что чуть погодя Манки во второй раз пытается вызнать, о чем я говорил с ненавистными ему духами.
– Я просил тебя закрыть глаза, но не уши, – уклоняюсь я от ответа.
– А я все слышал, но ничего не понял. Ты пел на неизвестном мне языке. Так что там? Что там было? Прекрасная Айюн с ее влюбленными синими глазами?
– Я видел дом из костей, в который нам придется зайти.
– Заманчиво. И все?
– Нет. Еще я видел, что в этом доме мы умрем.
Манки не останавливается после этих слов, даже не сбавляет шага. Он только говорит:
– Получается, я не зря просил показать мне невесту.
В его голосе я не слышу ни сожаления, ни страха.

Когда солнце начинает клониться к земле, мы покидаем селение. Наш путь лежит через Большую Топь, и добраться до нее нужно засветло. Манки несется сквозь чащу, почти не глядя под ноги – в нашем лесу он знает каждую звериную тропу, каждый корень и каждую ветку. Когда Манки бежит, свет, испускаемый его глазами, тянется вслед за ним быстро тающей пунктирной линией. Ночь так черна, что темного от грязи Манки я почти не вижу. Мне остается ориентироваться по слабым отсветам его глаз, и я бегу следом…

– А может, не надо? – просит Манки.
– Надо. Очень надо.
– Она воняет, – корчит рожу он.
Я срезаю два засохших деревца, чтобы прощупывать ими Топь. Одно из них бросаю Манки, но он даже не старается поймать его. Сидит себе над грязевой лужей и мрачно ковыряет ее пальцем.
– Гляди, какой туман густой и белый. Ты в нем станешь даже заметнее меня.
– Туман рассеется, когда мы будем на середине пути через топь. И тогда вся дрянь, что есть в округе, сползется на твой свет.
Солнце здесь даже днем светит так тускло, что глаза Манки освещают дорогу лучше факелов. Из трещин засохшей грязевой корки тоже исходят тонкие, но сильные лучики света. Чтобы обновлять маску, Манки нужно много грязи – намного больше, чем есть в его сосуде. Пока он раздумывает, обмазаться ли ему вонючей болотной грязью или использовать свою, а потом остаться в Птичьем Лесу ни с чем, я зачерпываю целую пригоршню мутной жижи и шлепаю ему на макушку. Манки верещит, но затем я проделываю то же самое и со своей головой.
– Думаешь, это меня успокоит? – с сомнением интересуется Манки.
Я киваю. Зачерпываю еще грязи и смачно шлепаю его по щекам. Он корчится, но терпит.
– Ты пошел со мной, чтобы мешать мне и навлекать неприятности? – спрашиваю я.
Манки стирает с кончика носа повисшую каплю.
– Нет. Прости.
Он набирает жижу в сложенные лодочкой ладони и умывается ею. В итоге слой грязи получается таким толстым, что ему сложно говорить и даже держать глаза открытыми.
– Ничего страшного, – успокаиваю я его, – говорить нам сейчас ни к чему. И будет лучше, если ты не станешь глазеть по сторонам, как обычно.
Манки обижается, но не может изобразить это на лице – так плотно оно схвачено коркой.
– Смотри на мои следы и иди точно по ним.
Манки кивает. Наверное, он впервые отвечает молча.

Спустя два восхода солнца мы добираемся до Птичьего Леса. Пока мы идем через Топь, Манки приходится несколько раз купаться в болоте. Когда мы выходим на лесную опушку, он весь черен от грязи. Из его одежды торчат водоросли, в волосах шевелятся болотные жуки и головастики. Слой грязи такой плотный и толстый, что Манки не может даже говорить, поэтому просто злобно мычит.
Он затихает только когда мы находим в лесу широкий ручей. Вода течет по выточенному в каменистой земле ложу и ярко блестит на солнце, заливающем всю поляну. Манки смотрит на нее как зачарованный. За прошедшие два дня он не сказал ни слова; я вижу, как сильно он устал от молчаливого перехода через Топь, и решаю сделать привал.
– Остановимся здесь, – говорю я.
Манки бросает на меня быстрый взгляд и, кивнув, рысцой пускается к ручью, по дороге сдирая с себя черепки грязи вместе с одеждой. Он падает в воду ничком, благо ширины ручья как раз хватает на его раздувшееся от грязевой коросты тело. Ниже по течению вода тут же становится черной.
Он бултыхается в ручье чудовищно долго. Я успеваю устроить скрытый костер и сварить новых красок, чтобы обновить узоры на своем теле, а он все не возвращается. Подогрев последние лепешки, взятые из дома, я развариваю в горячей воде сушеное мясо, но от ручья все еще слышится довольное фырканье Манки. Краски медленно остывают. Я сажусь в тени большого дерева и засыпаю под плеск воды.
– Эй, Ламо! – зовет меня Манки. За два дня я успел отвыкнуть от его голоса и вздрагиваю, просыпаясь; но, открыв глаза, я не вижу его рядом.
– Ламо, глянь сюда! – где-то близко кричит Манки. Его нет там, откуда исходит голос, его нет ни у скрытого костра, ни у ручья, хотя я слышу, как он зовет меня:
– Ламо! Ла-амо! Ха-ха-ха!
Вдруг вода из ручья поднимается в воздух и прыгает мне в лицо. Я отскакиваю в сторону и выхватываю нож.
– Ой! – притворно пугается Манки. – Страшный!
И снова заходится смехом.
Должно быть, это злой дух овладел телом Манки, пока я спал, ведь Манки не защищает себя ни амулетами, ни ритуалами, ни красками. Теперь дух охотится за мной, используя Манки. Голос его доносится со всех концов поляны:
– Оставь нож, Ламо, – искушает меня демон. – А то, того и гляди, действительно поранишь меня.
Я бросаюсь на звук голоса, но разрубаю только воздух. Демон вскрикивает, будто от страха.
– Ламо! Дурак! Чуть не заколол! – кричит демон голосом Манки. Звук быстро передвигается от ручья к дереву, где я оставил краски; я бросаюсь вслед за ним. Ориентируясь на голос и шелест травы, я широко взмахиваю свободной от оружия рукой – и наконец нащупываю невидимое тело демона. Навалившись, впечатываю его в ствол дерева...
– Стой! Стой! Ламо!
Манки, настоящий Манки, оседает на землю. Он абсолютно голый; тело его настолько белое, что светится даже в слабой тени от древесной кроны.
– Я же пошутил, – хнычет Манки.
Там, где его ноги выходят за границу тени, нет ничего. Я пинаю ботинком воздух, где должна быть пятка Манки, и, к своему удивлению, действительно пинаю его пятку. Он быстро поджимает ноги. В тени они сразу становятся видимыми.
– Перестань уже! – просит Манки, злобно глядя на меня. – И так чуть не убил…
– И все еще собираюсь убить, – говорю я серьезно.
– За что? Шутка не удалась, но я не хотел…
– Я не уверен, что ты Манки, – честно признаюсь я.
Манки – а может, и не он, – замирает на мгновенье, а потом начинает громко смеяться. Он запрокидывает голову, так что я могу видеть его белую шею и могу полоснуть по ней ножом – одного удара вполне хватит.
– Конечно же, я Манки, – говорит может-быть-и-не-Манки, отсмеявшись, – кем же еще я могу быть?
– Я думаю, что ты демон, который завладел его телом.
Манки делает кислую рожу:
– Стал бы демон с тобой шутить, а потом подставляться под удар? – спрашивает он.
Я задумываюсь и решаю, что, пожалуй, нет.
– Наверное, ты и правда Манки, – объявляю я. – Только Манки может быть настолько глупым, чтобы подставляться под мой нож.
– Заткнись.
– И так глупо шутить тоже может только Манки.
– Заткнись!
– И велеть мне заткнуться, когда у меня в руке нож, тоже может только Манки. Потому что это глупо.
– Я уже понял, что это была плохая шутка. Хватит.
– Но Манки не умеет становиться невидимым, – серьезно говорю я.
Он отводит взгляд.
– Это был вроде как секрет.
– Плохой секрет.
– А что, бывают другие?
Я пожимаю плечами. Откуда мне знать что-то о секретах, если у меня нет ни одного?

В чужом лесу двигаться сложнее, чем в родном. Мы идем медленно, проверяя каждую тропу, и часто останавливаемся на отдых. Солнце в пятый раз садится за горизонт с тех пор, как мы покинули селение. Прошлым вечером мы решили свернуть с тропы и пойти в южном направлении, и с этого времени лес начал сильно меняться. Деревья попадаются все более старые и такие высокие, что под их вылезшими из земли корнями я могу пройти, не пригибаясь. По земле постоянно стелется туман. Солнечный свет почти не проникает сюда – не может пробиться через высокие густые кроны. Из-за этого я начитаю путаться во времени, забываю, когда надо пить сонные отвары, а когда просить у духов удачи на предстоящий день. Манки уже давно не стирает с лица грязь, только замазывает появляющиеся трещины. Он постоянно проверяет сосуд – камни в нем стучат все отчетливей. Мы ищем Птиц, но, кажется, в этом лесу есть что угодно, кроме них.
– Может быть, мы не туда идем, – говорю я, рассматривая звериные следы в листве.
– Какая разница, если мы все равно не знаем, где нужно искать, – отвечает Манки. Он сидит на шляпке огромного синего гриба, болтая в воздухе ногами.
– Что говорят тебе духи? – спрашивает Манки.
Мне нечего ему ответить – духи перестали говорить со мной после того, как мы перешли Большую Топь. Я продолжаю обновлять рисунки на теле и пить особые отвары, но это не помогает. Духи молчат, виденья не приходят ко мне. Может, отец был прав?..
Манки соскакивает с гриба.
– Идем в ту сторону, – предлагает он. Проследив за его взглядом, я не вижу там ничего, указывающего на птицу.
– Почему туда?
– Мне кажется, что это будет правильно, – задумчиво тянет Манки. Он выглядит уверенным в своих словах. Возможно, духи отказались от меня, чтобы говорить с ним? Ничего лучше, чем идти, куда он предлагает, я придумать не могу, поэтому соглашаюсь. На этот раз Манки идет впереди.
После привала около большого синего гриба проходит много времени – я понимаю это по тому, что в животе начинает урчать от голода. Я уже собираюсь просить Манки устроить привал, как он вдруг останавливается.
– Ламо, ты чувствуешь что-нибудь? – спрашивает он неожиданно тихим голосом.
Я прислушиваюсь к лесу и своим ощущениям, но не нахожу в них ничего необычного.
– Чувствую, что хочу есть, – признаюсь я.
Манки ничего не отвечает, скорее всего он даже не слышит, что я говорю. На лице его застыло непривычно серьезное выражение.
– Нам туда, – вдруг строго говорит Манки.
Видимо, духи действительно отказались от меня в его пользу. Теперь они говорят с ним и ведут его. Не знаю только, чем я провинился…
– Но иди осторожно, – предупреждает Манки. – И не спеши.
Мы проходим меньше сотни шагов, когда за деревьями начинает мигать слабый свет. Увидев его, Манки широко улыбается, не замечая, что от этого грязь на его лице трескается и обнажает светящуюся кожу. Глупый Манки не умеет общаться с духами и отдает им себя целиком. Если не остановить его сейчас, он обязательно заиграется и навредит нашему делу, так что я хватаю его за локоть.
– Ламо! – вскрикивает Манки шепотом. – Смотри!
Я поднимаю взгляд… и отпускаю Манки.
– Все, как ты и говорил, – шепчет он. – Дом из костей.
– Дом из костей, – повторяю я глупо.
Впереди, меньше чем в одном полете копья от нас, на свободном от леса пространстве действительно стоит дом из костей. Он растет из низко обрубленного ствола огромного дерева, примостившись на его вылезших из земли корнях. Все это выглядит так, будто дом стоит на чудных птичьих лапах. Я с трудом нахожу в себе силы оторвать от него взгляд и оглядеться. Лесная темнота вокруг кажется еще гуще из-за того, что белые костяные стены блестят в лунном свете. Но вот в этой темноте появляются светлые точки, похожие на рой светляков.
– Манки, – тихо говорю я, отступая в тень, – закрой глаза.
К чести Манки, он делает все, что я говорю, быстро и бесшумно. Я увожу его в темноту под деревьями, прижимаю к земле и сам ложусь рядом.
– Что там? – шепчет Манки, приоткрывая один глаз.
– Нет!
Мне приходится зажать ему лицо ладонью.
– Не смотри, иначе они нас заметят.
– Но…
– Прислушайся… слышишь?
Манки замирает. Когда ему удается разобрать в шуршании леса нужный звук, он резко выдыхает от изумления.
– Шум крыльев, – определяет Манки, – и птичьи голоса.
Темнота вокруг костяного дома отступает перед слетающимися с разных сторон светлячками. Внутри каждого скопления светящихся точек движется темная, почти незаметная в воздухе птица. Со своего места мне едва удается разглядеть их маленькие, похожие на человеческие фигуры.
– Это не дом, Манки. Это их гнездо.
Приближаясь к дому, птицы начинают перекрикиваться друг с другом. Они собираются на поляне под корнями-лапами. Десять, двенадцать, семнадцать… Последней спускается птица, несущая в руках светящийся белым комок. Комок шевелится и тонко пищит. Когда птица присоединяет свой голос к щебету товарок, их гомон как будто приобретает наконец последнюю важную ноту и превращается в многоголосую песню.
Вдруг Манки с силой отдирает мою ладонь от своего лица. Я пытаюсь прижать его к земле, но он неожиданно выкручивается из захвата. Спотыкаясь в спешке, путаясь в корнях деревьев, Манки несется прямо к щебечущим птицам.
Те замечают его почти мгновенно. Вся стая срывается в воздух, сойдясь полукругом перед птицей, принесшей птенцов. От щебета и хлопанья крыльев я чуть не глохну.
Сразу несколько птиц бросаются к Манки, неподвижно стоящему посреди поляны, вцепляются когтистыми лапами ему в плечи. Он не сопротивляется, только падает на колени, придавленный их весом. Я хочу бежать ему на помощь, но тут птица, спустившаяся последней, вскрикивает и выступает вперед. Она останавливает товарок взмахом крыла, отдает птенцов одной из птиц и медленно, величавой подходкой приближается к Манки. Я не могу разобрать ее клекота, вижу только, как она касается его лица. Сперва ее пальцы просто скользят по лбу, глазам, щекам – они ощупывают легко, но быстро, как реснички хищного цветка. На его губах она останавливается и протяжно вздыхает, будто узнала от них какую-то важную и удивительную истину. Закругленным когтем она сколупывает чешуйки грязи; в темноте открытые участки кожи начинают мягко светиться. Птица улыбается, насколько позволяет твердый, как клюв, рот. В ее клекоте, обращенном к затихшим товаркам, слышится радость. И мгновенно возобновляется многоголосый писк. Птицы с щебетом облепляют Манки, в полсотни пернатых рук принимаются соскабливать с него грязь вместе с кусками одежды, а он трепыхается между ними, как безвольная кукла.
Должно быть, он попал под чары их песен. Меня защитили духи и ритуалы, мои краски и амулеты защитили меня, а Манки, не привязанный ни к чему, не смог выстоять против птичьих чар. Я обращаюсь к духам в последний раз, ведь защитив меня, они доказали, что наша связь еще в силе. Я прошу их помочь мне в бою и ступаю из укрытия на поляну перед костяным домом.
На этот раз стая реагирует не сразу. Только главная птица, та, которая гладила Манки, замечает меня. Она пронзительно вскрикивает и взмывает в воздух. Остальные плотной стеной окружают Манки.
– Оставьте его, – говорю я громко.
– Человек, – с трудом произносит главная птица. – Красный… Смерть!
Она указывает загнутым когтем на мою грудь, размеченную красными и бурыми полосами.
Птицы подхватывают ее слова:
– Красный! Смерть! Человек! Смерть! Смерть! Смерть!
– Нет! Не надо! – пробивается сквозь плотно сомкнутые ряды голос Манки.
Главная цыкает на него на своем клокочущем наречии, но это бесполезно – Манки расталкивает птиц и прорывается ко мне:
– Этот человек не враг!
Его щуплое белое тело на фоне моего черно-красного смотрится еще более беззащитным.
– Дурень, что делаешь…
– Заткнись, – бросает он вполголоса.
Главная заходится в вопле:
– Красный – враг! Человек – зверь! Унес белую сестру от стаи, украл белую птицу у стаи!
Манки хватает ее за лапы, прижимается к ним лицом:
– Нет, нет, нет. Это не тот человек! Другой.
Видимо, Манки причиняет главной боль, потому что она горестно стонет, стряхивая его пальцы со своих лап:
– Защищаешь зверя! Мучаешь Цев!
Но Манки не унимается. Он тянет к птице руки, хватает ее за пернатые бедра, трется лицом о крылья. В голосе его столько мольбы и чувства, что даже мне становится дурно от нахлынувших эмоций.
– Верь мне, верь, – заклинает Манки.
Птица мотает головой. Крылья ее всплескивают в воздухе с такой силой, что листва отрывается от земли и закручивается в маленькие вихри.
– Похож на красного зверя, унесшего нашу сестру и птенца, – указывает на меня птица. – Красный! Зачем здесь?
Манки отвечает прежде, чем я успеваю открыть рот.
– Он хочет убить красного человека, – и, обернувшись ко мне, спрашивает:
– Верно?
Я долго смотрю в его глаза, прежде чем ответить. В их бесцветной глубине нет ничего пугающего – ни лжи, ни злобы, ни страха. Поэтому я соглашаюсь:
– Так и есть.
На лице главной отражается сомнение. Она переводит взгляд с меня на Манки, прижавшегося к ее темному крылу, и обратно.
– Кто ты? – спрашивает она наконец.
Манки кивает мне в знак того, что я могу сказать правду.
– Я сын человека, которого вы называете красным. И я хочу убить своего отца.
Все остальные слова тонут в нахлынувшем гомоне. Манки не отпускает моего взгляда.
«В чем дело?» – беззвучно спрашиваю я.
«Все хорошо», – улыбается он.

– Приходил красный человек и забрал от нас белую птицу, – начинает рассказ главная, которую зовут Цев, после того, как Манки убеждает стаю, что во мне нет опасности. Мы сидим под корнями костяного дома, окруженные роем светляков. Манки расположился между мной и Цев, он постоянно бросает на меня обеспокоенные взгляды и шепчет, чтобы я успокоился. Но я, как ни странно, и так абсолютно спокоен. Напряжение, сковывавшее меня на протяжении всего пути, отступило неожиданно, я даже не успел почувствовать облечения – только тупую усталость.
– Мы гнали его до самых болот, но дальше болот нам нельзя летать. Мы упустили белую птицу, красный человек унес ее с собой. Семьдесят дней и ночей мы плакали по ней. Белая сестра была дорога нам. Ее цвет можно было менять. Красный человек мог повернуть ее цвет в злую сторону, мы боялись этого, мы тосковали по белой сестре и просили Великую Мать вернуть ее. И Мать ответила – спустя три года красный человек пришел снова.
– Отец был здесь дважды? – хмурюсь я.
Цев кивает:
– И дважды ушел живым.
– Он и вправду великий воин и достойный вождь.
Собравшиеся птицы тут же вскидываются:
– Он зверь! Зверь! Смерть!
– Смерть красному человеку!
– Смерть! Смерть!
Цев успокаивает их движением крыльев и продолжает:
– Человек пришел во второй раз, чтобы забрать птенца белой птицы…
– Не может быть, – перебиваю я. – Отцу была нужна только птица, потому что без нее невозможно стать вождем и забрать Невесту. Отец исполнил положенное – в год, когда племя перешло на новые земли, он получил право на убийство человека и стал новым вождем.
Манки тыкает меня локтем в бок:
– Не перебивай.
– Но…
– Ты все поймешь. Выслушай их.
– Во второй раз красный человек уже не был красным, но мы узнали его. На нем были бусы из перьев нашей белой сестры. Из важных перьев ее белых крыльев…
– Уничтожил ее! – подхватывают птицы.
– Вырвал ей перья! Никогда не сможет летать!
– Зверь!
– Смерть!
– Когда мы увидели перья белой сестры, весь лес содрогнулся от нашего крика. Великая Мать была с нами и сила наша не знала границ. Но…
Манки тихо вставляет:
– Он смог вернуться, потому что мама была с ним.
– Красный человек покорил белую птицу, – кивает Цев. – Мы преследовали его, пока ночь не сменила день в шестой раз. Но у нас не было оружия, чтобы одолеть красного человека. Даже Великая Мать не смогла разрушить ту связь, которой он и белая сестра связали себя.
– Что это значит? – спрашиваю я. Цев смотрит удивленно, будто мой вопрос застал ее врасплох. Вместо нее говорит Манки:
– Он полюбил птицу. И она его, видимо, тоже.
Его слова смешат меня:
– Нет, нет. Человек не может жить с птицей как с женой, это табу. Моя мать не допустила бы, чтобы отец нарушил законы племени.
Теперь ни Цев, ни Манки не отвечают. Даже крикливые птицы молчат, глядя на меня немигающими желтыми глазами.
– Она и не позволила, – наконец тихо произносит Манки. – Он не дал ей шанса.
Я начинаю понимать, к чему он клонит. Мне совсем не хочется верить ему. Однако Манки продолжает:
– Ты когда-нибудь видел лицо своей матери?
Я видел только бесконечные струящиеся ткани, скрывающие ее целиком. Кармин, золото и зелень…
– Но ведь я слышал ее голос, – вяло возражаю я, уже зная, каким будет ответ.
– А голос птицы?
Ее рот был твердым, будто клюв, все слышали, как зло она щелкала им, обкусывая прутья клетки. Без своего голоса птица была безвредна. Отец, как все вожди до него, вырвал ей язык в первый же день правления. Или должен был вырвать…

Усталость навалилась на меня. Нет сил обращаться к предкам за советом. Нет сил даже подняться на ноги, чтобы уйди прочь от птичьего племени, никогда не возвращаться к дому из костей, никогда не возвращаться в родное селение. Погибнуть бы где-нибудь в Большой Топи, перегнить в болотную грязь…
– Мы будем ждать внутри, – доносится до меня голос Цев, слабый, будто пробивающийся сквозь толщу воды. – Не оставляй его здесь.
Кого оставлять? Меня? Да, меня оставлять здесь нельзя, надо оставить меня в топком болоте, чтобы оно засосало глупое тело, не оставив ни следа, ни знака, ни намека.
Что-то касается моей головы. Я не сразу понимаю, что это Манки гладит меня по волосам. Сил вывернуться нет, так что я сижу неподвижно, чувствуя легкое, почти неощутимое тепло его ладоней.
Рука отца была горячей и тяжелой, руки матери были прохладными и скользкими от обтянувших их тканей. За костяным стуком ключей я не слышал клацанья птичьего клюва, не чувствовал острых когтей за скользкой тканью красно-желтых платьев. И в гневном мычании птицы я не понимал голоса матери. В дни больших ритуалов отец закалывал кабана, обливал ее пернатое тело кровью, чтобы белая птица стала красной и усилила своим цветом слух и волю отца. Она сидела в большой клетке, закрытой на дюжину одинаковых замков; во время ритуала, перед тем, как погрузиться в сон, я часто ловил на себе взгляд ее светлых немигающих глаз. Как она смотрела на меня? С тоской, с сожалением, с любовью? Не могу вспомнить, память тоже устала и подводит меня.
– В этом доме, – вдруг говорит Манки, – птица обретает цвет.
Плавные движения его рук почти неощутимы, они так же легки, как были легки касания матери, трогающей мое лицо перед началом пути.
– Он сложен из костей всех умерших птиц, поэтому в нем особенно сильны духи предков. Когда приходит время, стая собирает птенцов и вносит их в дом, чтобы предки решили, какого цвета они достойны. В доме птенец умирает, но рождается новая птица.
Манки берет мое лицо в ладони. Из-за яркого свечения, исходящего от голой кожи, на него больно смотреть. Глаза у меня слезятся.
– Когда я пройду через костяной дом, я тоже получу цвет. Пойдем со мной, Ламо.
Зачем мне идти в дом из костей, если я не птица?
– Сейчас я слабый, почти прозрачный, – продолжает Манки. – Даже солнечный свет способен затмить меня. Это из-за того, что во мне нет цвета. Но если я найду его, мы сможем вернуться, чтобы исполнить задуманное. Ты убьешь своего отца и станешь вождем, а я стану птицей твоего племени.
Нет, Манки, этому не бывать. Песня отца о глупом мертвом сыне уже подходит к концу. У меня нет сил противиться его воле, подкрепленной красными перьями матери. Седьмую ночь подряд отец поет мне погребальную песню, но даже не это страшно. Он изначально был сильнее, потому что знал правду, а я путался в его лжи. Я проиграл еще до начала пути.
– Ламо! – зовет Манки, крепко сдавливая ладонями мое лицо. – Не сдавайся!
– Почему? – глупо спрашиваю я. Слышать ответ мне вовсе не нужно, я знаю его и сам.
Но Манки, глупый Манки, тающий в солнечном свете, настоящий сын моей поддельной матери, все равно отвечает:
– Айюн ждет тебя. Ты обещал ей вернуться.
…Невеста Айюн прекрасней закатных лучей. Губы ее красней крови, мягче глины. Невеста Айюн светлее и ярче зари. Глаза ее глубже моря, как озера сини. Пока отец поет погребальную песню, а с крыльев матери капает кабанья кровь, в горле Айюн готовится родиться первый звук.
Никогда не услышать ее голоса… никогда не обнять ее…
– Она будет плакать, если ты не придешь.
Она ждет меня за Большой Топью. Нет, тело мое не увязнет в трясине и не станет болотной грязью! Нет, я не позволю отцу закончить песню о глупом мертвом сыне! Айюн ждет меня. Я должен вернуться.
Наваждение проходит. Чтобы стряхнуть остатки отцовских чар, я мотаю головой.
– Наконец-то! – облегченно выдыхает Манки.
– Помоги мне встать, – прошу я.
Манки перекидывает мою руку через плечо. Опираясь на него, я делаю несколько шагов. Мне кажется, будто это первые шаги в моей жизни.
– Ты чуть не умер, – говорит Манки. – Даже губы посинели.
– Отец действительно великий вождь. Знает, когда нужно петь громче.
– Но ты же… – неуверенно начинает Манки.
Я отрицательно качаю головой:
– Нет. Не отступлю.
Теперь мне хочется убить отца еще сильнее, чем раньше.
Манки ведет меня по корням костяного дома. Перед дверью я прошу его остановиться:
– Хочу спросить тебя, прежде чем мы войдем. Откуда ты узнал все эти вещи? Про цвет, про дом и птиц.
Манки довольно улыбается:
– Это рассказали мне духи предков. Услышав песню Цев, я научился различать их голоса.
Мне нравится его ответ. Я снимаю руку с плеча Манки и мы заходим внутрь костяного дома.

– Думай о хорошем, – наставляет меня Цев перед сном. – Представь себе цвет. Хороший, сильный цвет, который приведет к победе над красным человеком.
Она вливает мне в рот горячий, горький настой. Ее крылья движутся медленно и мягко, разгоняя дымный воздух. Манки лежит рядом в окружении нескольких птиц, они снимают с него остатки одежды и смывают грязь. Обтирая его тело бурой водой, остро пахнущей травами, они заводят песню. Цев подхватывает мотив. Под размеренное цоканье ее клюва я закрываю глаза и погружаюсь в сон.
…Невеста Айюн прекрасней закатных лучей. Губы ее красней крови, мягче глины. Невеста Айюн светлее и ярче зари. Глаза ее глубже моря. Хочется утонуть в них, остаться под толщей воды. И я погружаюсь в синие воды глаз Айюн, я – фигурка из красной глины, красной, как бесконечные покровы маминых одежд, надежно скрывающих жесткий, будто клюв, клацающий рот и немигающие птичьи глаза. Морские волны в глазах Айюн раскачивают мое тело. Я поднимаюсь выше, чтобы опуститься вниз и опускаюсь ниже, чтобы подняться вверх. Я – фигурка из красной глины на бесконечных волнах синих глаз Айюн, а может, на волнах маминых платьев, красных, как кровь, желтых, как солнце, блестящее солнце в ручье, чьи воды сделали черного Манки прозрачным. Волна накрывает меня с головой. Я не могу понять, какого она цвета – синего или красного, а может быть, желтого. Сквозь толщу воды я вижу мигающий свет. Вместе с тем, как темнеют воды вокруг меня, он становится все ярче. Это Манки, облепленный светлячками; он ждет меня по ту сторону воды. Я плыву к нему, хоть мои руки из размокшей глины и разваливаются на части от каждого гребка. Светлячки поочередно поднимаются в воздух. Из-за темноты мне не сразу удается разглядеть за ними Манки. Чем больше светлячков взлетает с его кожи, тем светлее становится вокруг; наконец света становится так много, что я обретаю способность различать краски. В моем мире, выцветшем до черно-белого, появляется третий цвет – это красная кровь, тянущаяся от Манки к брюшкам насекомых. Стоит им отлететь дальше, как из маленькой раны вслед за кровавой ниткой вылезает перо. Оно мокро от крови и похоже на темный шип, такой же тонкий и острый, как шипы на одеждах прекрасной Айюн. Айюн, в чьих огромных глазах я вижу себя, похожего на фигурку из красной глины, раскачивающуюся на синих-синих волнах…

Сегодня солнце печет сильнее обычного, хотя я ждал, что небо разразится дождем. В многослойных праздничных одеждах жарко, приходится поминутно вытирать вспотевшие руки о расшитые бисером штаны. Впервые в жизни я чувствую такое беспокойство, что не могу даже сдвинуться с места.
– Ламо! – окликают сзади. Я оборачиваюсь и вижу Манки – он идет ко мне, подметая землю длинным синим хвостом.
– Я видел твоего отца, – хвастается Манки.
– Ты не мог его видеть.
– Это почему еще?
– Потому что я его убил, конечно.
Манки вздыхает:
– Вечно ты придираешься к словам. Ну ладно, я видел труп твоего отца.
– И как тебе?
– Его череп выглядел так, – говорит наглая птица, – будто сквозь него проросла раффлезия. И вонял похоже.
Я рассеяно киваю:
– Спасибо.
Манки встряхивает крыльями:
– Я не говорил, что это хорошо!
Теперь он к месту и не к месту растопыривает перья; похоже, новое тело ему очень нравится. Оперенье Манки переливается на ярком солнце. Даже блики, отскакивающие от крыльев, раскрашивают все близкие поверхности разноцветными кругляшками. Из-за этого блеска рябит в глазах. Я снова вытираю руки о расшитые бисером штаны; ладони жжет – видимо, я уже расцарапал их в кровь.
– Первый раз вижу, чтоб ты так трясся от страха, – хмыкает Манки.
– А я и делаю это в первый раз, – огрызаюсь я.
За ярким пологом шатра меня ждет Айюн. Сегодня, в первый день своего правления, я наконец услышу ее голос, смогу обнять ее хрупкие плечи и не уколоться о шипы.
– Когда ты говоришь, у тебя губы щелкают, будто клюв, – зачем-то замечаю я. Манки не обижается. Он с трудом растягивает твердые губы в улыбке и поднимается в воздух. Тень от его крыльев накрывает меня с головой, как морская волна.
– Зато я приношу удачу!

---

Душа требует слез

Терзаний и слез. Разгрузки мыслям.

---

Беспорядочные мысли

Иногда мне кажется, что на самом деле я очень злой человек. Я не умею считаться с чужими чувствами, не внимательна к малознакомым людям, что тепло ко мне относятся, не вижу чего-то очевидного, могу этим обидеть. При всем при этом очень обижаюсь, если меня заденут. Хотя я, молча сама в себе пострадаю от этого, "что что-то не так, почему так сказали, я же старалась никогда и низа что ни сказать что то обидное..." Кажется, что я весьма самовлюбленная. Но разве попытка сберечь свое состояние и равновесие, свое чувство комфорта в этом мире, такая уж большая провинность?

один давний пример

Я не могла ответить на чувства человека и ясно дала это понять. Я говорила это прямо много раз. Я готова была на многое, только бы никто после этого не страдал. Но нет. Меня не слышали, меня хотели и неважно, что я обо всем этом думала. Если бы человек был смелее, меня бы давно заперли в подвале и кормили с ложечки)) Неважно, что я не люблю, зато рядом...

Я злюсь, когда люди мерят меня по себе. Но я не такая же. Хотя ведь делаю так же. И искренне могу не понимать, почему кто то не может так же... или почему мне обидно, а кому то нет.
Люди разные все же. Кого то легко задеть, кого то нет. Есть вещи, на которые я не буду обижаться, а кто-то стал бы и сделал бы из этого проблему... Не все мы ангелы.

Я стараюсь быть хорошим человеком. Я стараюсь никого никогда не обидеть и перестать обижаться самой. Стараюсь научиться понимать окружающих.
Если люди друг друга не понимают в чем то, что приводит к вечным конфликтам, они должны терпеть друг друга? Я долго терпела некоторых людей. Я искренне старалась быть им другом. Но, в конечном счете, каждого из нас что то сильно задевало и начинались разборки. Я решила, что это надо прекратить... И надеюсь, за попытку сберечь свои нервы меня простят.
Я просто хочу понимать других и что бы понимали меня. И я никому никогда зла не желала. Я всегда думала, что у каждого есть причины поступать так или иначе. Просто с некоторыми людьми, какими бы замечательными, талантливыми они ни были, лучше существовать порознь.

---

08.11.2014 в 03:26

Пишет  ninaofterdingen:

Паустовский о нас
Кто хочет представить себе мироощущение обычных людей в необычных обстоятельствах, не сводки с фронтов, а что происходит в душе, как это на самом деле, для того нет лучше автора, чем Паустовский.

Садовник жаловался, что сейчас цветы нужны только для похорон и
торжественных заседаний. Каждый раз, когда он заговаривал об этом, одна из
женщин -- худая, с бледными светлыми глазами -- как бы смущалась за него и
говорила мне, что очень скоро они наверняка будут выращивать цветы для
городских скверов и для продажи всем гражданам.
-- Что бы вы ни говорили,-- убеждала меня женщина, хотя я и не возражал
ей,-- а без цветов человеку обойтись невозможно. Вот, скажем, были, есть и
будут влюбленные. А как лучше выразить свою любовь, как не цветами? Наша
профессия никогда не умрет.
Иногда садовник срезал мне несколько левкоев пли махровых гвоздик. Я
стеснялся везти их через голодную и озабоченную Москву и потому всегда
заворачивал в бумагу очень тщательно и так хитро, чтобы нельзя было
догадаться, что в пакете у меня цветы.
Однажды в трамвае пакет надорвался. Я не заметил этого, пока пожилая
женщина в белой косынке не спросила меня:
-- И где это вы сейчас достали такую прелесть?
-- Осторожнее их держите,-- предупредила кондукторша,-- а то затолкают
вас и все цветы помнут. Знаете, какой у нас народ.
-- Кто это затолкает? -- вызывающе спросил матрос с патронташем на
поясе и тотчас же ощетинился на точильщика, пробиравшегося сквозь толпу
пассажиров со своим точильным станком.-- Куда лезешь? Видишь -- цветы.
Растяпа!
-- Гляди, какой чувствительный! -- огрызнулся точильщик, но, видимо,
только для того, чтобы соблюсти достоинство.-- А еще флотский!
-- Ты на флотских не бросайся! А то недолго и глаза тебе протереть!
-- Господи, из-за цветов и то лаются! -- вздохнула молодая женщина с
грудным ребенком.-- Мой муж, уж на что -- серьезный, солидный, а принес мне
в родильный дом черемуху, когда я родила вот этого, первенького.
Кто-то судорожно дышал у меня за спиной, и я услышал шепот такой тихий,
что не сразу сообразил, откуда он идет. Я оглянулся. Позади меня стояла
бледная девочка лет десяти в выцветшем розовом платье и умоляюще смотрела на
меня серыми, как оловянные плошки, глазами.
-- Дяденька,-- сказала она сипло и таинственно,-- дайте цветочек! Ну,
пожалуйста, дайте.
Я дал ей махровую гвоздику. Под завистливый и возмущенный говор
пассажиров девочка начала отчаянно продираться к задней площадке, выскочила
на ходу из вагона и исчезла.
-- Совсем ошалела! -- сказала кондукторша.-- Дура ненормальная! Так
каждый бы попросил цветок, если бы совесть ему позволяла.
Я вынул из букета и подал кондукторше вторую гвоздику. Пожилая
кондукторша покраснела до слез и опустила на цветок сияющие глаза.
Тотчас несколько рук молча потянулись ко мне. Я роздал весь букет и
вдруг увидел в обшарпанном вагоне трамвая столько блеска в глазах,
приветливых улыбок, столько восхищения, сколько не встречал, кажется,
никогда ни до этого случая, ни после. Как будто в грязный этот вагон
ворвалось ослепительное солнце и принесло молодость всем этим утомленным и
озабоченным людям. Мне желали счастья, здоровья, самой красивой невесты и
еще невесть чего.
Пожилой костлявый человек в поношенной черной куртке низко наклонил
стриженую голову, открыл парусиновый портфель, бережно спрятал в него
цветок, и мне показалось, что на засаленный портфель упала слеза.
Я не мог этого выдержать и выскочил на ходу из трамвая. Я шел и все
думал -- какие, должно быть, горькие или счастливые воспоминания вызвал этот
цветок у костлявого человека и как долго он скрывал в душе боль своей
старости и своего молодого сердца, если не мог сдержаться и заплакал при
всех.
У каждого хранится на душе, как тонкий запах лип из Ноевского сада,
память о проблеске счастья, заваленном потом житейским мусором.
Во время скитаний по окраинам Москвы и по Ноевскому саду я уходил в ту
зону тишины, что так неправдоподобно близко окружала город. Эти уходы среди
оглушительных событий были понятны. Ведь события не успевали последовательно
сменять друг друга, а накапливались по нескольку за день.
Обыкновенная жизнь существовала рядом, почти в нескольких шагах от
величайших исторических дел. В этом тоже была, должно быть, своя
закономерность.

Повесть о жини, книга 3.lib.rin.ru/doc/i/27367p23.html

---

Нацарапала ночью пару странных строчек...

Море и небо одного цвета. Стекло и воздух не имеют цвета. У одного есть тело у другого душа. Отразиться друг в друге и жить так всегда.

---

Печалят злые аноны. Зачем с агрессией то писать? если где не права, можно носом тыкнуть и сказать, что не так, а не "все хуйня, ты пишешь хуйню, ты хуйня"

---

Надо всякий тлен писать сюда и под спойлер. Что бы он не отражался в живом общении. Многие так умеют, полностью скрывать свою печаль... А я совсем от рук отбилась.

---

Закрыться полностью и не допускать мою персону до себя и своих записей в сети где либо. Ок. И при этом пытаться узнать, что же такое я пишу. Вдруг о нем пишу. Добро или зло. Зачем вообще надо было пытаться тесно общаться, когда я настаивала на обратном(

У меня плохое и тленное чувство юмора порой. Это обижает друзей и я немного испугалась сегодня за это.
Надеюсь встреча всколыхнет и отобьет страх.

Кажется я больна. Ибо сильное волнение, переживание о чем либо доводят до трясучки и тошноты.
Нужно больше общения с друзьями и близкими. Это помогает отбить это гадкое состояние.

Нужно наконец пойти работать. Очень нужно и финансово и вообще.

---

Может продолжить вести дневничек?
Боюсь он будет сверх тленным)))

---

Я все равно теряю воспоминания.

Давно ничего не писала.
Равновесие когда нибудь придет.

Люблю тех кто был со мной и есть без меня. Я вас не забываю и не забуду никогда. Я надеюсь, что все у вас хорошо. Дайте просто знать это и я не буду никого беспокоить своим существом.

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Чистейшая милота))))

15.03.2013 в 18:18

Пишет  Himawari:

чем я занимаюсь на работке в пеинте, пока никто не смотрит (◡‿◡✿ <- шпиён 80лвл
остальные по тыку~

мне кажется, Эйджей терпит только потому, что ей разрешили оставить шляпу. Tw(\

---

Поняшно все.

Забыла записать, что уже неделю или 2... не помню... владею двумя тумбочками. cloud-up.tumblr.com/ Вообще ее(а тобишь меня) зовут Ку, просто Ку. а Клауд Ап я придумала просто так что бы было объяснение такого сокращения до Ку. Но всем нравится звать меня там именно Клауд. Вспоминаю свой первый форум и первый ник, именно Клауд. Мне нравится, тоже К и тоже любимый старенький ник. Надо браться за "кафешечку" на второй тумбочке, перечитать все вопросы и вспомнит. где мы зависли и чем продолжить решили)) успела хоть попрактиковаться на Ку, быстро вспомнила как рисовать поняво сразу в сае.

А еще мне зарплату повысили *0* РАДОСТИ ПОЛНЫЕ ШТАНЫ!!! ЖИВЕМ РЕБЯТКИ!

---

Грусть тоска меня съедает, и когда же доест...

Как то лишний раз сделала для себя заметку, что близость не есть гуд... Что я не хочу вторжения в свое личное пространство, даже если это близкий друг, даже для него будут границы. Эх, меня еще никто не целовал лучше чем моя одноклассница в свое время) Я Forever Alone. Понимаю какая это странная ситуация, что влюбилась в одного а меня хотят все, но не заветная душа. Безответно влюбиться - это ужасно. не можешь жить дальше пока есть мизерная надежда, что тебя не отвергнут... Это так сопливо что аж стыдно за себя... черт.
Ненавижу))

---

Тумблер. Невероятное случается.

Тумбочка работает.. я туда ввела типо свою понификацию и нарисовала примилую анимацию,
воть :3 50 читателей да ко дню рождения)) YAAAY!
После Матрикса начну активно рисовать и отвечать)))
А еще комп починился. Папа мастер, все таки докапался до сути))

А еще произошла магия!!! *0* один старый знакомый и просто хороший старший товарищ вдруг нашелся! сам нашелся! А я когда-то долго трясла контакт в поисках его страницы (даже телефона его не было) Мы так поболтали о всякой ерунде, он дал мне пару советов... и я стала чувствовать себя лучше. Почувствовала себя особенным зверьком в его глазах) Какой же он хороший человек. А сейчас такое счастье и радость что он нашелся и я смогу с ним связаться когда захочу)))

Еще один сюрприз произошел уже ночью. Меня поздравил одноклассник/друг/и когда капельку больше чем друг, с днем рожденья) 4 года назад мы плохо распрощались, разругавшись и ненавидя друг друга весь оставшийся 11 класс. Но я так не хотела что бы он меня ненавидел, я ужасно не хотела что бы он жил с этой ненавистью и обидой... я до сих пор думала о нем, как у него дела, как он вот поживает сейчас? Ненавидит ли он меня по прежнему?... Страшно было написать что либо, влезать в его жизнь, напоминать о себе. (у нас день рождение в один день, так что оказалось что все таки напоминала я о себе) И тут он написал. И у него все хорошо. И он не злится на меня. И он все такой-же, почти не изменился. А у меня словно груз с души свалился... о себе я так переживала или нет... не знаю. Но я рада что теперь все в порядке. Мы немного поболтали, вспомнили всех кого за эти годы успели встретить из одноклассников. Пошутили, узнали кто где учится и работает. И О БОЖЕ МОЙ оказалось что он учится в инсте недалеко от моего О_О та же станция метро но идти ближе и в другую сторону О_О Это совсем неожиданно было))))) Ужасно хочу встретиться, и если все пройдет хорошо и правда все становится на свое место, нет ненависти неприязни и обида давно уже умерла где-то, то значит все в будущем будет хорошо!!!
Этот год становится для меня особенным! Столько всего хочу успеть! И я постараюсь успеть все... запомнить каждое свое приключение!
И может... накопить немного счастья.... пару капель уже есть))

ЗАПОМНИ ЭТОТ ДЕНЬ, КУ! Когда будешь перечитывать спустя год или два начнешь мотать сопли на кулак)))

---

Это что то с чемто просто)))

06.11.2012 в 17:52

Пишет  Фитци-Фитц:

И еще разок)))

19.09.2012 в 07:52

Пишет  красный шапк:

я знаю,что только ленивый не сделал пародию/флэшмоб на GANGNAM STYLE(강남스타일,но всё же
наша корейская доблестная полиция,армия на кого только не делала пародию)) вот и настал черёд Ссайя

Полицейский департамент города Пусана представляет :

---

попоболь не оставит меня в покое %D

Хочется убежать от этого капанья на мозг... каждые пол часа "Сколько сделали? -а сейчас? - а вот сейчас?"

Скачать Железного человека, Первый мститель, Халк, Тор и Мстителей... И упороться на всю ночь по супер-героям!! А под конец мяукать на Локи. Он няша и маньяк))) Буду как многие телки, пищать и любить, и читать фики, и смотреть арты сомнительного жанра/содержания ;D

Ох Локи.... скрась мой трудовой день...А Том прелестен *v*

лапушка

Ему идут черные волосы

"
Он смотрит на меня как на *авно! Люблю его!" В первом Торе мне больше всего нравится его образ...>w<

*С вожделение ожидаю Тор2 и Железный человек 3*