23.03.2010 в 21:21
Пишет Команда Зеленых:Название: Костяной дом, в котором мы умрем
Тема: Синяя птица удачи
Автор: нои-альбинои
Бета: Мировега, Terra Nova
Краткое содержание: Песня о Ламо, сыне вождя, о Манки, его друге, и об их походе за птицей.
Штраф: -4 от среднего балла
читать дальше
Мать говорит, что нельзя ходить к птицам.
У матери широкие одеянья; легкие, струящиеся ткани скрывают ее целиком. Из карминных и канареечно-желтых складок изредка вырывается росток – рука, тонкие пальцы, обтянутые зеленой материей. Мать трогает мое лицо. Читает его, как книгу.
Мать говорит, что меня убьют, если я пойду к птицам.
– Не к птицам, мама. Я иду за птицей.
Ростки втягиваются в красную землю.
– Где же еще ты найдешь птицу, как не у птиц? – слышу я мамин голос. Легкая ткань, закрывающая ее лицо, раздувается – мама тяжело вздыхает.
Мне хочется нырнуть в бесконечные волны ее одежд, чтобы остаться с ней навсегда, никуда не идти, ничего не хотеть… но я вижу, как край окна заливает белым светом. Должно быть, Манки уже заждался.
– Мне пора, мама, – говорю я, кланяясь струящимся тканям, скрывающим ее ноги.
– Ты не первый, кто покидает меня с этими словами.
– Прости, мама.
– Я буду молиться подсолнечному семени, чтобы ты стал первым, кто вернется ко мне после этих слов.
– Прощай, мама.
– До скорого, Ламо. До скорого, сын мой.
Я выхожу из дома и вижу отца. Он сидит перед пологом, перебирая связку ключей. Я знаю, что на ней нет ни одного ключа, хоть сколько-нибудь отличного от другого, ведь во всем селении есть лишь одна клетка, которую можно запереть – клетка птицы.
– Значит, ты уходишь, – начинает отец.
– Только за птицей.
– Только?.. – Он усмехается, как будто я рассказал несмешную шутку. Ключи в его руках тускло стучат, ударяясь друг об друга. Их стук дробит речь отца; после каждого слога – тук! Тук! Бряк! Тук!.. Тук…
– Я слушал духов сегодня ночью и спрашивал их о своем глупом сыне, – напевает отец под костяной стук ключей. – Духи ничего не сказали мне о птице – только о моем мертвом глупом сыне сказали они.
– Я бы поверил твоим словам и слуху, если бы не собирался убить тебя, – отвечаю я.
Стук обрывается. Отец поднимает лицо; в его темных глазах я вижу свое искаженное отражение. Себя мертвого я вижу в его глазах.
– Уходи, Ламо, и возвращайся, если сможешь. Вернешься с птицей – и мы будем драться, чтобы решить, кому духи сказали правду.
– Прощай, отец, – кланяюсь я.
Он гладит меня по голове тяжелой рукой.
– Прощай, мой глупый сын.
Манки ждет позади хижины. Сидит под окном, сжавшись в сплошной серый комок, и сосредоточенно проверяет заклепки на одежде.
– Долгие же у вас разговоры, – говорит Манки. – Почему ты не сказал, что тоже слушал духов? И они …
– Он знает.
Манки вскакивает с земли:
– Так он соврал?!
– Он исказил правду, чтобы наслать на меня беду, – поправляю я.
Слова отца имеют большую силу, потому что он – вождь, а вождь не только слышит духов, но и говорит с ними. Иногда сами духи могут говорить через отца. В его темных глазах я видел свою смерть так же ясно, как видел свою победу этой ночью во сне.
– Пойдем скорее, – говорит Манки после долгого молчания. – Найдем птицу и вернемся, чтобы ты смог убить его.
– Тебе не обязательно идти со мной, – в стотысячный раз предупреждаю я.
Но он только отмахивается.
– Ведь мы уже решили сделать это вместе. Или ты боишься, что я заберу у тебя птицу?
– Нет, – честно отвечаю я. – Даже если ты получишь птицу и право на убийство моего отца, никто не захочет быть твоим племенем.
Манки кивает:
– Ага. Так что перестань говорить глупости и пошли собираться.
Сейчас в бесцветных глазах Манки я опять вижу себя-искаженного. Но теперь не чернильная темнота обступает меня, а яркий свет.
Мне становится легче, и я улыбаюсь:
– Идем.
Впереди у нас сложный путь. Надо торопиться.
Солнечный луч на полу моей хижины не успел сдвинуться и на волос, а Манки уже скучает.
– Ты же говорил, что надо торопиться, – гундосит он.
– Надо, – киваю я.
– Это никак нельзя назвать «торопиться»! – заявляет Манки, тыкая пальцем в чаши с красками.
– Без этого никак нельзя уходить.
Я смешиваю два цвета и делаю из них один, но он получается грязным.
– Плохо, – выносит приговор Манки, качая головой.
Я согласен с ним, ведь никто не чувствует цвета лучше, чем он. Наверное, это оттого, что сам Манки не имеет цвета.
– Только не переделывай, – просит он.
– Не могу. Сегодня вечером отец тоже начнет творить ритуал. Я должен подготовиться, чтобы не проиграть битву еще до начала пути.
– Я вот уже давно готов. И без всяких ритуалов, – говорит Манки, бросая на меня косые взгляды из-под век, тяжелых от засохшей грязи. Он похлопывает по сосуду из высушенной тыквы, который болтается у него на бедре. В сосуде вяло и тихо булькает – это перекатываются, разбивая вязкую грязь, гранитные камушки. Кроме сосуда Манки берет только нож и смену одежды. Единственная раскраска, которую делает Манки – это грязь. Он покрывает ею каждый кусочек кожи, не закрытый одеждой. Поэтому когда Манки смеется, его рот становится похож на открытую рану, а раны выглядят как выросшие на неположенном месте рты.
Наконец с пятого раза у меня получается смешать нужный цвет.
– Теперь не мешай, – говорю я.
– Опять будешь выть, – ворчит Манки, но послушно отходит в дальний угол. Садится там, сжавшись в сплошной серый комок, – только бесцветные глаза ярко блестят в полумраке.
– И закрой глаза, – прошу я, зачерпывая красную кашицу левой рукой, а бурую – правой.
– А можно мне и уши заткнуть?
Когда Манки кладет ладони себе на глаза, превращаясь в неживой серый камень, я начинаю петь.
После ритуала я чувствую себя намного лучше. Смерть, увиденная в глазах отца, уже не страшит – духи ответили мне и согласились оберегать в пути. Теперь, когда отец обольет племенную птицу кабаньей кровью и заведет песню о смерти своего глупого сына, я смогу противиться его воле.
Я улыбаюсь, рассказывая об этом Манки, но он не понимает моей радости.
– Слушай, Ламо, – говорит он непривычно серьезным тоном, – у меня есть просьба. Перед тем, как мы уйдем… покажи мне ее?
Я сразу понимаю, о чем он. Однако от его грустного голоса мне самому становится плохо, кажется, даже только что нанесенные цвета тускнеют.
– У тебя еще будет возможность полюбоваться ею, когда она станет моей женой, а я стану ее мужем и вождем племени, – говорю я.
Манки сомневается в моих словах – крепко задумавшись, он морщит лоб. Чешуйки грязи отслаиваются от кожи и осыпаются, Манки сдувает их в полете.
– Должно быть, так и случится. Но я все равно хочу увидеть ее перед уходом.
– Думаешь, мы умрем в пути? – спрашиваю я.
– А что ты видел, когда говорил с духами? Только хорошее? – спрашивает Манки в ответ.
Я не решаюсь ответить сразу.
– Поднимайся, – говорю я, закидывая на плечо походную сумку, – я отведу тебя к Невесте.
– Вот так бы сразу!
Когда мы идем к шатру Невесты, люди расступаются перед нами. Какая-то женщина за ухо оттаскивает ребенка с дороги и прячет его за своей юбкой.
– Не глазей по сторонам, – советую я Манки. – Люди боятся твоего взгляда.
На самом деле люди боятся самого появления Манки. Они не хотят находиться рядом с тем, кто в беде, потому что это может навлечь беду и на них тоже.
Манки замазывает лицо свежей грязью из сосуда и усмехается одним только уголком рта, чтобы не разрушить маску:
– Если бы только взгляда. Даже залепи я себе глаза грязью, меня все равно будут сторониться.
Я молчу, ведь он говорит правду. Но мы уже близко к шатру, в котором Невеста проводит солнечные дни, так что отвечать нет необходимости. Здесь люди хотят редко, некому шептать обереги за спиной Манки, и он тут же становится веселей.
– Это она? Она, правда?
Невеста Айюн сидит перед шатром, неподвижная и прекрасная. Слуги держат над ней белый матерчатый полог, который шевелится от слабого ветра. Манки смотрит на Айюн с мечтательной улыбкой.
– Она очень красива, – говорит он наконец.
Я киваю. Ей положено быть прекрасной, чтобы пробуждать в мужчинах желание идти за птицей на верную смерть. Чтобы в итоге нашелся сильнейший, способный совершить невозможное и достойный права стать новым вождем.
Айюн поднимает на нас взгляд и тонко вскрикивает. Увиденное действительно способно напугать: на мне – буро-красная раскраска, говорящая о том, что я объявил войну вождю племени ради Невесты; рядом со мной стоит черно-серый от грязи Манки, которого все считают демоном. В нашем племени я не первый, кто отправляется за птицей и приходит к Айюн перед дорогой, чтобы взглянуть в ее прекрасные глаза. Но я стану первым, кто исполнит задуманное – так сказали мне духи. Возможно, Айюн чувствует это и боится грядущих перемен. Ее глаза наполняются слезами.
К ней нельзя подходить близко из-за двух кругов охраны – шипов ее одеяний и копий ее стражей. Я обхожу их по широкой дуге, плечом задевая острые пики.
– Не бойся, – говорю я, глядя в ее огромные, синие, как море, глаза. – Я заберу тебя в свой дом. Ты станешь мне женой, а я стану тебе мужем. Не бойся, Айюн. И не плачь больше до тех пор, пока я не приду в твою жизнь, как победитель.
Она смотрит на меня, не отрываясь. Я-искаженный в ее глазах похож на фигурку из красной глины, тонущую в синей воде. Она закрывает глаза – я-искаженный пропадаю под белыми нежными веками. Айюн кивает в знак того, что мои слова услышаны. Стражи скрещивают пики перед ее лицом – разговор окончен. Теперь ничто не мешает нам начать путь.
– Я ни разу не слышал, чтобы она сказала хоть слово, – замечает Манки на обратном пути. Теперь дороги пусты, видимо, все разошлись по домам из-за нас. Только из некоторых окон торчат любопытные детские лица. Манки стреляет своими жуткими бесцветными глазами в тех, кого успевает заметить, и они спешно прячутся, чтобы через минуту высунуться снова.
– Ей нельзя говорить до тех пор, пока она не станет Женой, – отвечаю я.
Манки кривит рот:
– Вот это нравы…
– Так велели предки. Они завещали нам, что Невеста должна быть нема, а Жена невидима, тогда никто не сможет навести беды на род вождя. Поэтому Невеста молчит, а Жена носит закрытые платья.
Как обычно, половину моих слов Манки пропускает мимо ушей:
– Значит, она и жутких песен не поет, как все вы?
– Значит, да.
– А вот это здорово! – восклицает он. Больше, чем наши песни, он не любит только разговоры о духах и даже не старается этого скрыть. Однако сегодня и впрямь исключительный день, потому что чуть погодя Манки во второй раз пытается вызнать, о чем я говорил с ненавистными ему духами.
– Я просил тебя закрыть глаза, но не уши, – уклоняюсь я от ответа.
– А я все слышал, но ничего не понял. Ты пел на неизвестном мне языке. Так что там? Что там было? Прекрасная Айюн с ее влюбленными синими глазами?
– Я видел дом из костей, в который нам придется зайти.
– Заманчиво. И все?
– Нет. Еще я видел, что в этом доме мы умрем.
Манки не останавливается после этих слов, даже не сбавляет шага. Он только говорит:
– Получается, я не зря просил показать мне невесту.
В его голосе я не слышу ни сожаления, ни страха.
Когда солнце начинает клониться к земле, мы покидаем селение. Наш путь лежит через Большую Топь, и добраться до нее нужно засветло. Манки несется сквозь чащу, почти не глядя под ноги – в нашем лесу он знает каждую звериную тропу, каждый корень и каждую ветку. Когда Манки бежит, свет, испускаемый его глазами, тянется вслед за ним быстро тающей пунктирной линией. Ночь так черна, что темного от грязи Манки я почти не вижу. Мне остается ориентироваться по слабым отсветам его глаз, и я бегу следом…
– А может, не надо? – просит Манки.
– Надо. Очень надо.
– Она воняет, – корчит рожу он.
Я срезаю два засохших деревца, чтобы прощупывать ими Топь. Одно из них бросаю Манки, но он даже не старается поймать его. Сидит себе над грязевой лужей и мрачно ковыряет ее пальцем.
– Гляди, какой туман густой и белый. Ты в нем станешь даже заметнее меня.
– Туман рассеется, когда мы будем на середине пути через топь. И тогда вся дрянь, что есть в округе, сползется на твой свет.
Солнце здесь даже днем светит так тускло, что глаза Манки освещают дорогу лучше факелов. Из трещин засохшей грязевой корки тоже исходят тонкие, но сильные лучики света. Чтобы обновлять маску, Манки нужно много грязи – намного больше, чем есть в его сосуде. Пока он раздумывает, обмазаться ли ему вонючей болотной грязью или использовать свою, а потом остаться в Птичьем Лесу ни с чем, я зачерпываю целую пригоршню мутной жижи и шлепаю ему на макушку. Манки верещит, но затем я проделываю то же самое и со своей головой.
– Думаешь, это меня успокоит? – с сомнением интересуется Манки.
Я киваю. Зачерпываю еще грязи и смачно шлепаю его по щекам. Он корчится, но терпит.
– Ты пошел со мной, чтобы мешать мне и навлекать неприятности? – спрашиваю я.
Манки стирает с кончика носа повисшую каплю.
– Нет. Прости.
Он набирает жижу в сложенные лодочкой ладони и умывается ею. В итоге слой грязи получается таким толстым, что ему сложно говорить и даже держать глаза открытыми.
– Ничего страшного, – успокаиваю я его, – говорить нам сейчас ни к чему. И будет лучше, если ты не станешь глазеть по сторонам, как обычно.
Манки обижается, но не может изобразить это на лице – так плотно оно схвачено коркой.
– Смотри на мои следы и иди точно по ним.
Манки кивает. Наверное, он впервые отвечает молча.
Спустя два восхода солнца мы добираемся до Птичьего Леса. Пока мы идем через Топь, Манки приходится несколько раз купаться в болоте. Когда мы выходим на лесную опушку, он весь черен от грязи. Из его одежды торчат водоросли, в волосах шевелятся болотные жуки и головастики. Слой грязи такой плотный и толстый, что Манки не может даже говорить, поэтому просто злобно мычит.
Он затихает только когда мы находим в лесу широкий ручей. Вода течет по выточенному в каменистой земле ложу и ярко блестит на солнце, заливающем всю поляну. Манки смотрит на нее как зачарованный. За прошедшие два дня он не сказал ни слова; я вижу, как сильно он устал от молчаливого перехода через Топь, и решаю сделать привал.
– Остановимся здесь, – говорю я.
Манки бросает на меня быстрый взгляд и, кивнув, рысцой пускается к ручью, по дороге сдирая с себя черепки грязи вместе с одеждой. Он падает в воду ничком, благо ширины ручья как раз хватает на его раздувшееся от грязевой коросты тело. Ниже по течению вода тут же становится черной.
Он бултыхается в ручье чудовищно долго. Я успеваю устроить скрытый костер и сварить новых красок, чтобы обновить узоры на своем теле, а он все не возвращается. Подогрев последние лепешки, взятые из дома, я развариваю в горячей воде сушеное мясо, но от ручья все еще слышится довольное фырканье Манки. Краски медленно остывают. Я сажусь в тени большого дерева и засыпаю под плеск воды.
– Эй, Ламо! – зовет меня Манки. За два дня я успел отвыкнуть от его голоса и вздрагиваю, просыпаясь; но, открыв глаза, я не вижу его рядом.
– Ламо, глянь сюда! – где-то близко кричит Манки. Его нет там, откуда исходит голос, его нет ни у скрытого костра, ни у ручья, хотя я слышу, как он зовет меня:
– Ламо! Ла-амо! Ха-ха-ха!
Вдруг вода из ручья поднимается в воздух и прыгает мне в лицо. Я отскакиваю в сторону и выхватываю нож.
– Ой! – притворно пугается Манки. – Страшный!
И снова заходится смехом.
Должно быть, это злой дух овладел телом Манки, пока я спал, ведь Манки не защищает себя ни амулетами, ни ритуалами, ни красками. Теперь дух охотится за мной, используя Манки. Голос его доносится со всех концов поляны:
– Оставь нож, Ламо, – искушает меня демон. – А то, того и гляди, действительно поранишь меня.
Я бросаюсь на звук голоса, но разрубаю только воздух. Демон вскрикивает, будто от страха.
– Ламо! Дурак! Чуть не заколол! – кричит демон голосом Манки. Звук быстро передвигается от ручья к дереву, где я оставил краски; я бросаюсь вслед за ним. Ориентируясь на голос и шелест травы, я широко взмахиваю свободной от оружия рукой – и наконец нащупываю невидимое тело демона. Навалившись, впечатываю его в ствол дерева...
– Стой! Стой! Ламо!
Манки, настоящий Манки, оседает на землю. Он абсолютно голый; тело его настолько белое, что светится даже в слабой тени от древесной кроны.
– Я же пошутил, – хнычет Манки.
Там, где его ноги выходят за границу тени, нет ничего. Я пинаю ботинком воздух, где должна быть пятка Манки, и, к своему удивлению, действительно пинаю его пятку. Он быстро поджимает ноги. В тени они сразу становятся видимыми.
– Перестань уже! – просит Манки, злобно глядя на меня. – И так чуть не убил…
– И все еще собираюсь убить, – говорю я серьезно.
– За что? Шутка не удалась, но я не хотел…
– Я не уверен, что ты Манки, – честно признаюсь я.
Манки – а может, и не он, – замирает на мгновенье, а потом начинает громко смеяться. Он запрокидывает голову, так что я могу видеть его белую шею и могу полоснуть по ней ножом – одного удара вполне хватит.
– Конечно же, я Манки, – говорит может-быть-и-не-Манки, отсмеявшись, – кем же еще я могу быть?
– Я думаю, что ты демон, который завладел его телом.
Манки делает кислую рожу:
– Стал бы демон с тобой шутить, а потом подставляться под удар? – спрашивает он.
Я задумываюсь и решаю, что, пожалуй, нет.
– Наверное, ты и правда Манки, – объявляю я. – Только Манки может быть настолько глупым, чтобы подставляться под мой нож.
– Заткнись.
– И так глупо шутить тоже может только Манки.
– Заткнись!
– И велеть мне заткнуться, когда у меня в руке нож, тоже может только Манки. Потому что это глупо.
– Я уже понял, что это была плохая шутка. Хватит.
– Но Манки не умеет становиться невидимым, – серьезно говорю я.
Он отводит взгляд.
– Это был вроде как секрет.
– Плохой секрет.
– А что, бывают другие?
Я пожимаю плечами. Откуда мне знать что-то о секретах, если у меня нет ни одного?
В чужом лесу двигаться сложнее, чем в родном. Мы идем медленно, проверяя каждую тропу, и часто останавливаемся на отдых. Солнце в пятый раз садится за горизонт с тех пор, как мы покинули селение. Прошлым вечером мы решили свернуть с тропы и пойти в южном направлении, и с этого времени лес начал сильно меняться. Деревья попадаются все более старые и такие высокие, что под их вылезшими из земли корнями я могу пройти, не пригибаясь. По земле постоянно стелется туман. Солнечный свет почти не проникает сюда – не может пробиться через высокие густые кроны. Из-за этого я начитаю путаться во времени, забываю, когда надо пить сонные отвары, а когда просить у духов удачи на предстоящий день. Манки уже давно не стирает с лица грязь, только замазывает появляющиеся трещины. Он постоянно проверяет сосуд – камни в нем стучат все отчетливей. Мы ищем Птиц, но, кажется, в этом лесу есть что угодно, кроме них.
– Может быть, мы не туда идем, – говорю я, рассматривая звериные следы в листве.
– Какая разница, если мы все равно не знаем, где нужно искать, – отвечает Манки. Он сидит на шляпке огромного синего гриба, болтая в воздухе ногами.
– Что говорят тебе духи? – спрашивает Манки.
Мне нечего ему ответить – духи перестали говорить со мной после того, как мы перешли Большую Топь. Я продолжаю обновлять рисунки на теле и пить особые отвары, но это не помогает. Духи молчат, виденья не приходят ко мне. Может, отец был прав?..
Манки соскакивает с гриба.
– Идем в ту сторону, – предлагает он. Проследив за его взглядом, я не вижу там ничего, указывающего на птицу.
– Почему туда?
– Мне кажется, что это будет правильно, – задумчиво тянет Манки. Он выглядит уверенным в своих словах. Возможно, духи отказались от меня, чтобы говорить с ним? Ничего лучше, чем идти, куда он предлагает, я придумать не могу, поэтому соглашаюсь. На этот раз Манки идет впереди.
После привала около большого синего гриба проходит много времени – я понимаю это по тому, что в животе начинает урчать от голода. Я уже собираюсь просить Манки устроить привал, как он вдруг останавливается.
– Ламо, ты чувствуешь что-нибудь? – спрашивает он неожиданно тихим голосом.
Я прислушиваюсь к лесу и своим ощущениям, но не нахожу в них ничего необычного.
– Чувствую, что хочу есть, – признаюсь я.
Манки ничего не отвечает, скорее всего он даже не слышит, что я говорю. На лице его застыло непривычно серьезное выражение.
– Нам туда, – вдруг строго говорит Манки.
Видимо, духи действительно отказались от меня в его пользу. Теперь они говорят с ним и ведут его. Не знаю только, чем я провинился…
– Но иди осторожно, – предупреждает Манки. – И не спеши.
Мы проходим меньше сотни шагов, когда за деревьями начинает мигать слабый свет. Увидев его, Манки широко улыбается, не замечая, что от этого грязь на его лице трескается и обнажает светящуюся кожу. Глупый Манки не умеет общаться с духами и отдает им себя целиком. Если не остановить его сейчас, он обязательно заиграется и навредит нашему делу, так что я хватаю его за локоть.
– Ламо! – вскрикивает Манки шепотом. – Смотри!
Я поднимаю взгляд… и отпускаю Манки.
– Все, как ты и говорил, – шепчет он. – Дом из костей.
– Дом из костей, – повторяю я глупо.
Впереди, меньше чем в одном полете копья от нас, на свободном от леса пространстве действительно стоит дом из костей. Он растет из низко обрубленного ствола огромного дерева, примостившись на его вылезших из земли корнях. Все это выглядит так, будто дом стоит на чудных птичьих лапах. Я с трудом нахожу в себе силы оторвать от него взгляд и оглядеться. Лесная темнота вокруг кажется еще гуще из-за того, что белые костяные стены блестят в лунном свете. Но вот в этой темноте появляются светлые точки, похожие на рой светляков.
– Манки, – тихо говорю я, отступая в тень, – закрой глаза.
К чести Манки, он делает все, что я говорю, быстро и бесшумно. Я увожу его в темноту под деревьями, прижимаю к земле и сам ложусь рядом.
– Что там? – шепчет Манки, приоткрывая один глаз.
– Нет!
Мне приходится зажать ему лицо ладонью.
– Не смотри, иначе они нас заметят.
– Но…
– Прислушайся… слышишь?
Манки замирает. Когда ему удается разобрать в шуршании леса нужный звук, он резко выдыхает от изумления.
– Шум крыльев, – определяет Манки, – и птичьи голоса.
Темнота вокруг костяного дома отступает перед слетающимися с разных сторон светлячками. Внутри каждого скопления светящихся точек движется темная, почти незаметная в воздухе птица. Со своего места мне едва удается разглядеть их маленькие, похожие на человеческие фигуры.
– Это не дом, Манки. Это их гнездо.
Приближаясь к дому, птицы начинают перекрикиваться друг с другом. Они собираются на поляне под корнями-лапами. Десять, двенадцать, семнадцать… Последней спускается птица, несущая в руках светящийся белым комок. Комок шевелится и тонко пищит. Когда птица присоединяет свой голос к щебету товарок, их гомон как будто приобретает наконец последнюю важную ноту и превращается в многоголосую песню.
Вдруг Манки с силой отдирает мою ладонь от своего лица. Я пытаюсь прижать его к земле, но он неожиданно выкручивается из захвата. Спотыкаясь в спешке, путаясь в корнях деревьев, Манки несется прямо к щебечущим птицам.
Те замечают его почти мгновенно. Вся стая срывается в воздух, сойдясь полукругом перед птицей, принесшей птенцов. От щебета и хлопанья крыльев я чуть не глохну.
Сразу несколько птиц бросаются к Манки, неподвижно стоящему посреди поляны, вцепляются когтистыми лапами ему в плечи. Он не сопротивляется, только падает на колени, придавленный их весом. Я хочу бежать ему на помощь, но тут птица, спустившаяся последней, вскрикивает и выступает вперед. Она останавливает товарок взмахом крыла, отдает птенцов одной из птиц и медленно, величавой подходкой приближается к Манки. Я не могу разобрать ее клекота, вижу только, как она касается его лица. Сперва ее пальцы просто скользят по лбу, глазам, щекам – они ощупывают легко, но быстро, как реснички хищного цветка. На его губах она останавливается и протяжно вздыхает, будто узнала от них какую-то важную и удивительную истину. Закругленным когтем она сколупывает чешуйки грязи; в темноте открытые участки кожи начинают мягко светиться. Птица улыбается, насколько позволяет твердый, как клюв, рот. В ее клекоте, обращенном к затихшим товаркам, слышится радость. И мгновенно возобновляется многоголосый писк. Птицы с щебетом облепляют Манки, в полсотни пернатых рук принимаются соскабливать с него грязь вместе с кусками одежды, а он трепыхается между ними, как безвольная кукла.
Должно быть, он попал под чары их песен. Меня защитили духи и ритуалы, мои краски и амулеты защитили меня, а Манки, не привязанный ни к чему, не смог выстоять против птичьих чар. Я обращаюсь к духам в последний раз, ведь защитив меня, они доказали, что наша связь еще в силе. Я прошу их помочь мне в бою и ступаю из укрытия на поляну перед костяным домом.
На этот раз стая реагирует не сразу. Только главная птица, та, которая гладила Манки, замечает меня. Она пронзительно вскрикивает и взмывает в воздух. Остальные плотной стеной окружают Манки.
– Оставьте его, – говорю я громко.
– Человек, – с трудом произносит главная птица. – Красный… Смерть!
Она указывает загнутым когтем на мою грудь, размеченную красными и бурыми полосами.
Птицы подхватывают ее слова:
– Красный! Смерть! Человек! Смерть! Смерть! Смерть!
– Нет! Не надо! – пробивается сквозь плотно сомкнутые ряды голос Манки.
Главная цыкает на него на своем клокочущем наречии, но это бесполезно – Манки расталкивает птиц и прорывается ко мне:
– Этот человек не враг!
Его щуплое белое тело на фоне моего черно-красного смотрится еще более беззащитным.
– Дурень, что делаешь…
– Заткнись, – бросает он вполголоса.
Главная заходится в вопле:
– Красный – враг! Человек – зверь! Унес белую сестру от стаи, украл белую птицу у стаи!
Манки хватает ее за лапы, прижимается к ним лицом:
– Нет, нет, нет. Это не тот человек! Другой.
Видимо, Манки причиняет главной боль, потому что она горестно стонет, стряхивая его пальцы со своих лап:
– Защищаешь зверя! Мучаешь Цев!
Но Манки не унимается. Он тянет к птице руки, хватает ее за пернатые бедра, трется лицом о крылья. В голосе его столько мольбы и чувства, что даже мне становится дурно от нахлынувших эмоций.
– Верь мне, верь, – заклинает Манки.
Птица мотает головой. Крылья ее всплескивают в воздухе с такой силой, что листва отрывается от земли и закручивается в маленькие вихри.
– Похож на красного зверя, унесшего нашу сестру и птенца, – указывает на меня птица. – Красный! Зачем здесь?
Манки отвечает прежде, чем я успеваю открыть рот.
– Он хочет убить красного человека, – и, обернувшись ко мне, спрашивает:
– Верно?
Я долго смотрю в его глаза, прежде чем ответить. В их бесцветной глубине нет ничего пугающего – ни лжи, ни злобы, ни страха. Поэтому я соглашаюсь:
– Так и есть.
На лице главной отражается сомнение. Она переводит взгляд с меня на Манки, прижавшегося к ее темному крылу, и обратно.
– Кто ты? – спрашивает она наконец.
Манки кивает мне в знак того, что я могу сказать правду.
– Я сын человека, которого вы называете красным. И я хочу убить своего отца.
Все остальные слова тонут в нахлынувшем гомоне. Манки не отпускает моего взгляда.
«В чем дело?» – беззвучно спрашиваю я.
«Все хорошо», – улыбается он.
– Приходил красный человек и забрал от нас белую птицу, – начинает рассказ главная, которую зовут Цев, после того, как Манки убеждает стаю, что во мне нет опасности. Мы сидим под корнями костяного дома, окруженные роем светляков. Манки расположился между мной и Цев, он постоянно бросает на меня обеспокоенные взгляды и шепчет, чтобы я успокоился. Но я, как ни странно, и так абсолютно спокоен. Напряжение, сковывавшее меня на протяжении всего пути, отступило неожиданно, я даже не успел почувствовать облечения – только тупую усталость.
– Мы гнали его до самых болот, но дальше болот нам нельзя летать. Мы упустили белую птицу, красный человек унес ее с собой. Семьдесят дней и ночей мы плакали по ней. Белая сестра была дорога нам. Ее цвет можно было менять. Красный человек мог повернуть ее цвет в злую сторону, мы боялись этого, мы тосковали по белой сестре и просили Великую Мать вернуть ее. И Мать ответила – спустя три года красный человек пришел снова.
– Отец был здесь дважды? – хмурюсь я.
Цев кивает:
– И дважды ушел живым.
– Он и вправду великий воин и достойный вождь.
Собравшиеся птицы тут же вскидываются:
– Он зверь! Зверь! Смерть!
– Смерть красному человеку!
– Смерть! Смерть!
Цев успокаивает их движением крыльев и продолжает:
– Человек пришел во второй раз, чтобы забрать птенца белой птицы…
– Не может быть, – перебиваю я. – Отцу была нужна только птица, потому что без нее невозможно стать вождем и забрать Невесту. Отец исполнил положенное – в год, когда племя перешло на новые земли, он получил право на убийство человека и стал новым вождем.
Манки тыкает меня локтем в бок:
– Не перебивай.
– Но…
– Ты все поймешь. Выслушай их.
– Во второй раз красный человек уже не был красным, но мы узнали его. На нем были бусы из перьев нашей белой сестры. Из важных перьев ее белых крыльев…
– Уничтожил ее! – подхватывают птицы.
– Вырвал ей перья! Никогда не сможет летать!
– Зверь!
– Смерть!
– Когда мы увидели перья белой сестры, весь лес содрогнулся от нашего крика. Великая Мать была с нами и сила наша не знала границ. Но…
Манки тихо вставляет:
– Он смог вернуться, потому что мама была с ним.
– Красный человек покорил белую птицу, – кивает Цев. – Мы преследовали его, пока ночь не сменила день в шестой раз. Но у нас не было оружия, чтобы одолеть красного человека. Даже Великая Мать не смогла разрушить ту связь, которой он и белая сестра связали себя.
– Что это значит? – спрашиваю я. Цев смотрит удивленно, будто мой вопрос застал ее врасплох. Вместо нее говорит Манки:
– Он полюбил птицу. И она его, видимо, тоже.
Его слова смешат меня:
– Нет, нет. Человек не может жить с птицей как с женой, это табу. Моя мать не допустила бы, чтобы отец нарушил законы племени.
Теперь ни Цев, ни Манки не отвечают. Даже крикливые птицы молчат, глядя на меня немигающими желтыми глазами.
– Она и не позволила, – наконец тихо произносит Манки. – Он не дал ей шанса.
Я начинаю понимать, к чему он клонит. Мне совсем не хочется верить ему. Однако Манки продолжает:
– Ты когда-нибудь видел лицо своей матери?
Я видел только бесконечные струящиеся ткани, скрывающие ее целиком. Кармин, золото и зелень…
– Но ведь я слышал ее голос, – вяло возражаю я, уже зная, каким будет ответ.
– А голос птицы?
Ее рот был твердым, будто клюв, все слышали, как зло она щелкала им, обкусывая прутья клетки. Без своего голоса птица была безвредна. Отец, как все вожди до него, вырвал ей язык в первый же день правления. Или должен был вырвать…
Усталость навалилась на меня. Нет сил обращаться к предкам за советом. Нет сил даже подняться на ноги, чтобы уйди прочь от птичьего племени, никогда не возвращаться к дому из костей, никогда не возвращаться в родное селение. Погибнуть бы где-нибудь в Большой Топи, перегнить в болотную грязь…
– Мы будем ждать внутри, – доносится до меня голос Цев, слабый, будто пробивающийся сквозь толщу воды. – Не оставляй его здесь.
Кого оставлять? Меня? Да, меня оставлять здесь нельзя, надо оставить меня в топком болоте, чтобы оно засосало глупое тело, не оставив ни следа, ни знака, ни намека.
Что-то касается моей головы. Я не сразу понимаю, что это Манки гладит меня по волосам. Сил вывернуться нет, так что я сижу неподвижно, чувствуя легкое, почти неощутимое тепло его ладоней.
Рука отца была горячей и тяжелой, руки матери были прохладными и скользкими от обтянувших их тканей. За костяным стуком ключей я не слышал клацанья птичьего клюва, не чувствовал острых когтей за скользкой тканью красно-желтых платьев. И в гневном мычании птицы я не понимал голоса матери. В дни больших ритуалов отец закалывал кабана, обливал ее пернатое тело кровью, чтобы белая птица стала красной и усилила своим цветом слух и волю отца. Она сидела в большой клетке, закрытой на дюжину одинаковых замков; во время ритуала, перед тем, как погрузиться в сон, я часто ловил на себе взгляд ее светлых немигающих глаз. Как она смотрела на меня? С тоской, с сожалением, с любовью? Не могу вспомнить, память тоже устала и подводит меня.
– В этом доме, – вдруг говорит Манки, – птица обретает цвет.
Плавные движения его рук почти неощутимы, они так же легки, как были легки касания матери, трогающей мое лицо перед началом пути.
– Он сложен из костей всех умерших птиц, поэтому в нем особенно сильны духи предков. Когда приходит время, стая собирает птенцов и вносит их в дом, чтобы предки решили, какого цвета они достойны. В доме птенец умирает, но рождается новая птица.
Манки берет мое лицо в ладони. Из-за яркого свечения, исходящего от голой кожи, на него больно смотреть. Глаза у меня слезятся.
– Когда я пройду через костяной дом, я тоже получу цвет. Пойдем со мной, Ламо.
Зачем мне идти в дом из костей, если я не птица?
– Сейчас я слабый, почти прозрачный, – продолжает Манки. – Даже солнечный свет способен затмить меня. Это из-за того, что во мне нет цвета. Но если я найду его, мы сможем вернуться, чтобы исполнить задуманное. Ты убьешь своего отца и станешь вождем, а я стану птицей твоего племени.
Нет, Манки, этому не бывать. Песня отца о глупом мертвом сыне уже подходит к концу. У меня нет сил противиться его воле, подкрепленной красными перьями матери. Седьмую ночь подряд отец поет мне погребальную песню, но даже не это страшно. Он изначально был сильнее, потому что знал правду, а я путался в его лжи. Я проиграл еще до начала пути.
– Ламо! – зовет Манки, крепко сдавливая ладонями мое лицо. – Не сдавайся!
– Почему? – глупо спрашиваю я. Слышать ответ мне вовсе не нужно, я знаю его и сам.
Но Манки, глупый Манки, тающий в солнечном свете, настоящий сын моей поддельной матери, все равно отвечает:
– Айюн ждет тебя. Ты обещал ей вернуться.
…Невеста Айюн прекрасней закатных лучей. Губы ее красней крови, мягче глины. Невеста Айюн светлее и ярче зари. Глаза ее глубже моря, как озера сини. Пока отец поет погребальную песню, а с крыльев матери капает кабанья кровь, в горле Айюн готовится родиться первый звук.
Никогда не услышать ее голоса… никогда не обнять ее…
– Она будет плакать, если ты не придешь.
Она ждет меня за Большой Топью. Нет, тело мое не увязнет в трясине и не станет болотной грязью! Нет, я не позволю отцу закончить песню о глупом мертвом сыне! Айюн ждет меня. Я должен вернуться.
Наваждение проходит. Чтобы стряхнуть остатки отцовских чар, я мотаю головой.
– Наконец-то! – облегченно выдыхает Манки.
– Помоги мне встать, – прошу я.
Манки перекидывает мою руку через плечо. Опираясь на него, я делаю несколько шагов. Мне кажется, будто это первые шаги в моей жизни.
– Ты чуть не умер, – говорит Манки. – Даже губы посинели.
– Отец действительно великий вождь. Знает, когда нужно петь громче.
– Но ты же… – неуверенно начинает Манки.
Я отрицательно качаю головой:
– Нет. Не отступлю.
Теперь мне хочется убить отца еще сильнее, чем раньше.
Манки ведет меня по корням костяного дома. Перед дверью я прошу его остановиться:
– Хочу спросить тебя, прежде чем мы войдем. Откуда ты узнал все эти вещи? Про цвет, про дом и птиц.
Манки довольно улыбается:
– Это рассказали мне духи предков. Услышав песню Цев, я научился различать их голоса.
Мне нравится его ответ. Я снимаю руку с плеча Манки и мы заходим внутрь костяного дома.
– Думай о хорошем, – наставляет меня Цев перед сном. – Представь себе цвет. Хороший, сильный цвет, который приведет к победе над красным человеком.
Она вливает мне в рот горячий, горький настой. Ее крылья движутся медленно и мягко, разгоняя дымный воздух. Манки лежит рядом в окружении нескольких птиц, они снимают с него остатки одежды и смывают грязь. Обтирая его тело бурой водой, остро пахнущей травами, они заводят песню. Цев подхватывает мотив. Под размеренное цоканье ее клюва я закрываю глаза и погружаюсь в сон.
…Невеста Айюн прекрасней закатных лучей. Губы ее красней крови, мягче глины. Невеста Айюн светлее и ярче зари. Глаза ее глубже моря. Хочется утонуть в них, остаться под толщей воды. И я погружаюсь в синие воды глаз Айюн, я – фигурка из красной глины, красной, как бесконечные покровы маминых одежд, надежно скрывающих жесткий, будто клюв, клацающий рот и немигающие птичьи глаза. Морские волны в глазах Айюн раскачивают мое тело. Я поднимаюсь выше, чтобы опуститься вниз и опускаюсь ниже, чтобы подняться вверх. Я – фигурка из красной глины на бесконечных волнах синих глаз Айюн, а может, на волнах маминых платьев, красных, как кровь, желтых, как солнце, блестящее солнце в ручье, чьи воды сделали черного Манки прозрачным. Волна накрывает меня с головой. Я не могу понять, какого она цвета – синего или красного, а может быть, желтого. Сквозь толщу воды я вижу мигающий свет. Вместе с тем, как темнеют воды вокруг меня, он становится все ярче. Это Манки, облепленный светлячками; он ждет меня по ту сторону воды. Я плыву к нему, хоть мои руки из размокшей глины и разваливаются на части от каждого гребка. Светлячки поочередно поднимаются в воздух. Из-за темноты мне не сразу удается разглядеть за ними Манки. Чем больше светлячков взлетает с его кожи, тем светлее становится вокруг; наконец света становится так много, что я обретаю способность различать краски. В моем мире, выцветшем до черно-белого, появляется третий цвет – это красная кровь, тянущаяся от Манки к брюшкам насекомых. Стоит им отлететь дальше, как из маленькой раны вслед за кровавой ниткой вылезает перо. Оно мокро от крови и похоже на темный шип, такой же тонкий и острый, как шипы на одеждах прекрасной Айюн. Айюн, в чьих огромных глазах я вижу себя, похожего на фигурку из красной глины, раскачивающуюся на синих-синих волнах…
Сегодня солнце печет сильнее обычного, хотя я ждал, что небо разразится дождем. В многослойных праздничных одеждах жарко, приходится поминутно вытирать вспотевшие руки о расшитые бисером штаны. Впервые в жизни я чувствую такое беспокойство, что не могу даже сдвинуться с места.
– Ламо! – окликают сзади. Я оборачиваюсь и вижу Манки – он идет ко мне, подметая землю длинным синим хвостом.
– Я видел твоего отца, – хвастается Манки.
– Ты не мог его видеть.
– Это почему еще?
– Потому что я его убил, конечно.
Манки вздыхает:
– Вечно ты придираешься к словам. Ну ладно, я видел труп твоего отца.
– И как тебе?
– Его череп выглядел так, – говорит наглая птица, – будто сквозь него проросла раффлезия. И вонял похоже.
Я рассеяно киваю:
– Спасибо.
Манки встряхивает крыльями:
– Я не говорил, что это хорошо!
Теперь он к месту и не к месту растопыривает перья; похоже, новое тело ему очень нравится. Оперенье Манки переливается на ярком солнце. Даже блики, отскакивающие от крыльев, раскрашивают все близкие поверхности разноцветными кругляшками. Из-за этого блеска рябит в глазах. Я снова вытираю руки о расшитые бисером штаны; ладони жжет – видимо, я уже расцарапал их в кровь.
– Первый раз вижу, чтоб ты так трясся от страха, – хмыкает Манки.
– А я и делаю это в первый раз, – огрызаюсь я.
За ярким пологом шатра меня ждет Айюн. Сегодня, в первый день своего правления, я наконец услышу ее голос, смогу обнять ее хрупкие плечи и не уколоться о шипы.
– Когда ты говоришь, у тебя губы щелкают, будто клюв, – зачем-то замечаю я. Манки не обижается. Он с трудом растягивает твердые губы в улыбке и поднимается в воздух. Тень от его крыльев накрывает меня с головой, как морская волна.
– Зато я приношу удачу!
URL записиТема: Синяя птица удачи
Автор: нои-альбинои
Бета: Мировега, Terra Nova
Краткое содержание: Песня о Ламо, сыне вождя, о Манки, его друге, и об их походе за птицей.
Штраф: -4 от среднего балла
читать дальше
Мать говорит, что нельзя ходить к птицам.
У матери широкие одеянья; легкие, струящиеся ткани скрывают ее целиком. Из карминных и канареечно-желтых складок изредка вырывается росток – рука, тонкие пальцы, обтянутые зеленой материей. Мать трогает мое лицо. Читает его, как книгу.
Мать говорит, что меня убьют, если я пойду к птицам.
– Не к птицам, мама. Я иду за птицей.
Ростки втягиваются в красную землю.
– Где же еще ты найдешь птицу, как не у птиц? – слышу я мамин голос. Легкая ткань, закрывающая ее лицо, раздувается – мама тяжело вздыхает.
Мне хочется нырнуть в бесконечные волны ее одежд, чтобы остаться с ней навсегда, никуда не идти, ничего не хотеть… но я вижу, как край окна заливает белым светом. Должно быть, Манки уже заждался.
– Мне пора, мама, – говорю я, кланяясь струящимся тканям, скрывающим ее ноги.
– Ты не первый, кто покидает меня с этими словами.
– Прости, мама.
– Я буду молиться подсолнечному семени, чтобы ты стал первым, кто вернется ко мне после этих слов.
– Прощай, мама.
– До скорого, Ламо. До скорого, сын мой.
Я выхожу из дома и вижу отца. Он сидит перед пологом, перебирая связку ключей. Я знаю, что на ней нет ни одного ключа, хоть сколько-нибудь отличного от другого, ведь во всем селении есть лишь одна клетка, которую можно запереть – клетка птицы.
– Значит, ты уходишь, – начинает отец.
– Только за птицей.
– Только?.. – Он усмехается, как будто я рассказал несмешную шутку. Ключи в его руках тускло стучат, ударяясь друг об друга. Их стук дробит речь отца; после каждого слога – тук! Тук! Бряк! Тук!.. Тук…
– Я слушал духов сегодня ночью и спрашивал их о своем глупом сыне, – напевает отец под костяной стук ключей. – Духи ничего не сказали мне о птице – только о моем мертвом глупом сыне сказали они.
– Я бы поверил твоим словам и слуху, если бы не собирался убить тебя, – отвечаю я.
Стук обрывается. Отец поднимает лицо; в его темных глазах я вижу свое искаженное отражение. Себя мертвого я вижу в его глазах.
– Уходи, Ламо, и возвращайся, если сможешь. Вернешься с птицей – и мы будем драться, чтобы решить, кому духи сказали правду.
– Прощай, отец, – кланяюсь я.
Он гладит меня по голове тяжелой рукой.
– Прощай, мой глупый сын.
Манки ждет позади хижины. Сидит под окном, сжавшись в сплошной серый комок, и сосредоточенно проверяет заклепки на одежде.
– Долгие же у вас разговоры, – говорит Манки. – Почему ты не сказал, что тоже слушал духов? И они …
– Он знает.
Манки вскакивает с земли:
– Так он соврал?!
– Он исказил правду, чтобы наслать на меня беду, – поправляю я.
Слова отца имеют большую силу, потому что он – вождь, а вождь не только слышит духов, но и говорит с ними. Иногда сами духи могут говорить через отца. В его темных глазах я видел свою смерть так же ясно, как видел свою победу этой ночью во сне.
– Пойдем скорее, – говорит Манки после долгого молчания. – Найдем птицу и вернемся, чтобы ты смог убить его.
– Тебе не обязательно идти со мной, – в стотысячный раз предупреждаю я.
Но он только отмахивается.
– Ведь мы уже решили сделать это вместе. Или ты боишься, что я заберу у тебя птицу?
– Нет, – честно отвечаю я. – Даже если ты получишь птицу и право на убийство моего отца, никто не захочет быть твоим племенем.
Манки кивает:
– Ага. Так что перестань говорить глупости и пошли собираться.
Сейчас в бесцветных глазах Манки я опять вижу себя-искаженного. Но теперь не чернильная темнота обступает меня, а яркий свет.
Мне становится легче, и я улыбаюсь:
– Идем.
Впереди у нас сложный путь. Надо торопиться.
Солнечный луч на полу моей хижины не успел сдвинуться и на волос, а Манки уже скучает.
– Ты же говорил, что надо торопиться, – гундосит он.
– Надо, – киваю я.
– Это никак нельзя назвать «торопиться»! – заявляет Манки, тыкая пальцем в чаши с красками.
– Без этого никак нельзя уходить.
Я смешиваю два цвета и делаю из них один, но он получается грязным.
– Плохо, – выносит приговор Манки, качая головой.
Я согласен с ним, ведь никто не чувствует цвета лучше, чем он. Наверное, это оттого, что сам Манки не имеет цвета.
– Только не переделывай, – просит он.
– Не могу. Сегодня вечером отец тоже начнет творить ритуал. Я должен подготовиться, чтобы не проиграть битву еще до начала пути.
– Я вот уже давно готов. И без всяких ритуалов, – говорит Манки, бросая на меня косые взгляды из-под век, тяжелых от засохшей грязи. Он похлопывает по сосуду из высушенной тыквы, который болтается у него на бедре. В сосуде вяло и тихо булькает – это перекатываются, разбивая вязкую грязь, гранитные камушки. Кроме сосуда Манки берет только нож и смену одежды. Единственная раскраска, которую делает Манки – это грязь. Он покрывает ею каждый кусочек кожи, не закрытый одеждой. Поэтому когда Манки смеется, его рот становится похож на открытую рану, а раны выглядят как выросшие на неположенном месте рты.
Наконец с пятого раза у меня получается смешать нужный цвет.
– Теперь не мешай, – говорю я.
– Опять будешь выть, – ворчит Манки, но послушно отходит в дальний угол. Садится там, сжавшись в сплошной серый комок, – только бесцветные глаза ярко блестят в полумраке.
– И закрой глаза, – прошу я, зачерпывая красную кашицу левой рукой, а бурую – правой.
– А можно мне и уши заткнуть?
Когда Манки кладет ладони себе на глаза, превращаясь в неживой серый камень, я начинаю петь.
После ритуала я чувствую себя намного лучше. Смерть, увиденная в глазах отца, уже не страшит – духи ответили мне и согласились оберегать в пути. Теперь, когда отец обольет племенную птицу кабаньей кровью и заведет песню о смерти своего глупого сына, я смогу противиться его воле.
Я улыбаюсь, рассказывая об этом Манки, но он не понимает моей радости.
– Слушай, Ламо, – говорит он непривычно серьезным тоном, – у меня есть просьба. Перед тем, как мы уйдем… покажи мне ее?
Я сразу понимаю, о чем он. Однако от его грустного голоса мне самому становится плохо, кажется, даже только что нанесенные цвета тускнеют.
– У тебя еще будет возможность полюбоваться ею, когда она станет моей женой, а я стану ее мужем и вождем племени, – говорю я.
Манки сомневается в моих словах – крепко задумавшись, он морщит лоб. Чешуйки грязи отслаиваются от кожи и осыпаются, Манки сдувает их в полете.
– Должно быть, так и случится. Но я все равно хочу увидеть ее перед уходом.
– Думаешь, мы умрем в пути? – спрашиваю я.
– А что ты видел, когда говорил с духами? Только хорошее? – спрашивает Манки в ответ.
Я не решаюсь ответить сразу.
– Поднимайся, – говорю я, закидывая на плечо походную сумку, – я отведу тебя к Невесте.
– Вот так бы сразу!
Когда мы идем к шатру Невесты, люди расступаются перед нами. Какая-то женщина за ухо оттаскивает ребенка с дороги и прячет его за своей юбкой.
– Не глазей по сторонам, – советую я Манки. – Люди боятся твоего взгляда.
На самом деле люди боятся самого появления Манки. Они не хотят находиться рядом с тем, кто в беде, потому что это может навлечь беду и на них тоже.
Манки замазывает лицо свежей грязью из сосуда и усмехается одним только уголком рта, чтобы не разрушить маску:
– Если бы только взгляда. Даже залепи я себе глаза грязью, меня все равно будут сторониться.
Я молчу, ведь он говорит правду. Но мы уже близко к шатру, в котором Невеста проводит солнечные дни, так что отвечать нет необходимости. Здесь люди хотят редко, некому шептать обереги за спиной Манки, и он тут же становится веселей.
– Это она? Она, правда?
Невеста Айюн сидит перед шатром, неподвижная и прекрасная. Слуги держат над ней белый матерчатый полог, который шевелится от слабого ветра. Манки смотрит на Айюн с мечтательной улыбкой.
– Она очень красива, – говорит он наконец.
Я киваю. Ей положено быть прекрасной, чтобы пробуждать в мужчинах желание идти за птицей на верную смерть. Чтобы в итоге нашелся сильнейший, способный совершить невозможное и достойный права стать новым вождем.
Айюн поднимает на нас взгляд и тонко вскрикивает. Увиденное действительно способно напугать: на мне – буро-красная раскраска, говорящая о том, что я объявил войну вождю племени ради Невесты; рядом со мной стоит черно-серый от грязи Манки, которого все считают демоном. В нашем племени я не первый, кто отправляется за птицей и приходит к Айюн перед дорогой, чтобы взглянуть в ее прекрасные глаза. Но я стану первым, кто исполнит задуманное – так сказали мне духи. Возможно, Айюн чувствует это и боится грядущих перемен. Ее глаза наполняются слезами.
К ней нельзя подходить близко из-за двух кругов охраны – шипов ее одеяний и копий ее стражей. Я обхожу их по широкой дуге, плечом задевая острые пики.
– Не бойся, – говорю я, глядя в ее огромные, синие, как море, глаза. – Я заберу тебя в свой дом. Ты станешь мне женой, а я стану тебе мужем. Не бойся, Айюн. И не плачь больше до тех пор, пока я не приду в твою жизнь, как победитель.
Она смотрит на меня, не отрываясь. Я-искаженный в ее глазах похож на фигурку из красной глины, тонущую в синей воде. Она закрывает глаза – я-искаженный пропадаю под белыми нежными веками. Айюн кивает в знак того, что мои слова услышаны. Стражи скрещивают пики перед ее лицом – разговор окончен. Теперь ничто не мешает нам начать путь.
– Я ни разу не слышал, чтобы она сказала хоть слово, – замечает Манки на обратном пути. Теперь дороги пусты, видимо, все разошлись по домам из-за нас. Только из некоторых окон торчат любопытные детские лица. Манки стреляет своими жуткими бесцветными глазами в тех, кого успевает заметить, и они спешно прячутся, чтобы через минуту высунуться снова.
– Ей нельзя говорить до тех пор, пока она не станет Женой, – отвечаю я.
Манки кривит рот:
– Вот это нравы…
– Так велели предки. Они завещали нам, что Невеста должна быть нема, а Жена невидима, тогда никто не сможет навести беды на род вождя. Поэтому Невеста молчит, а Жена носит закрытые платья.
Как обычно, половину моих слов Манки пропускает мимо ушей:
– Значит, она и жутких песен не поет, как все вы?
– Значит, да.
– А вот это здорово! – восклицает он. Больше, чем наши песни, он не любит только разговоры о духах и даже не старается этого скрыть. Однако сегодня и впрямь исключительный день, потому что чуть погодя Манки во второй раз пытается вызнать, о чем я говорил с ненавистными ему духами.
– Я просил тебя закрыть глаза, но не уши, – уклоняюсь я от ответа.
– А я все слышал, но ничего не понял. Ты пел на неизвестном мне языке. Так что там? Что там было? Прекрасная Айюн с ее влюбленными синими глазами?
– Я видел дом из костей, в который нам придется зайти.
– Заманчиво. И все?
– Нет. Еще я видел, что в этом доме мы умрем.
Манки не останавливается после этих слов, даже не сбавляет шага. Он только говорит:
– Получается, я не зря просил показать мне невесту.
В его голосе я не слышу ни сожаления, ни страха.
Когда солнце начинает клониться к земле, мы покидаем селение. Наш путь лежит через Большую Топь, и добраться до нее нужно засветло. Манки несется сквозь чащу, почти не глядя под ноги – в нашем лесу он знает каждую звериную тропу, каждый корень и каждую ветку. Когда Манки бежит, свет, испускаемый его глазами, тянется вслед за ним быстро тающей пунктирной линией. Ночь так черна, что темного от грязи Манки я почти не вижу. Мне остается ориентироваться по слабым отсветам его глаз, и я бегу следом…
– А может, не надо? – просит Манки.
– Надо. Очень надо.
– Она воняет, – корчит рожу он.
Я срезаю два засохших деревца, чтобы прощупывать ими Топь. Одно из них бросаю Манки, но он даже не старается поймать его. Сидит себе над грязевой лужей и мрачно ковыряет ее пальцем.
– Гляди, какой туман густой и белый. Ты в нем станешь даже заметнее меня.
– Туман рассеется, когда мы будем на середине пути через топь. И тогда вся дрянь, что есть в округе, сползется на твой свет.
Солнце здесь даже днем светит так тускло, что глаза Манки освещают дорогу лучше факелов. Из трещин засохшей грязевой корки тоже исходят тонкие, но сильные лучики света. Чтобы обновлять маску, Манки нужно много грязи – намного больше, чем есть в его сосуде. Пока он раздумывает, обмазаться ли ему вонючей болотной грязью или использовать свою, а потом остаться в Птичьем Лесу ни с чем, я зачерпываю целую пригоршню мутной жижи и шлепаю ему на макушку. Манки верещит, но затем я проделываю то же самое и со своей головой.
– Думаешь, это меня успокоит? – с сомнением интересуется Манки.
Я киваю. Зачерпываю еще грязи и смачно шлепаю его по щекам. Он корчится, но терпит.
– Ты пошел со мной, чтобы мешать мне и навлекать неприятности? – спрашиваю я.
Манки стирает с кончика носа повисшую каплю.
– Нет. Прости.
Он набирает жижу в сложенные лодочкой ладони и умывается ею. В итоге слой грязи получается таким толстым, что ему сложно говорить и даже держать глаза открытыми.
– Ничего страшного, – успокаиваю я его, – говорить нам сейчас ни к чему. И будет лучше, если ты не станешь глазеть по сторонам, как обычно.
Манки обижается, но не может изобразить это на лице – так плотно оно схвачено коркой.
– Смотри на мои следы и иди точно по ним.
Манки кивает. Наверное, он впервые отвечает молча.
Спустя два восхода солнца мы добираемся до Птичьего Леса. Пока мы идем через Топь, Манки приходится несколько раз купаться в болоте. Когда мы выходим на лесную опушку, он весь черен от грязи. Из его одежды торчат водоросли, в волосах шевелятся болотные жуки и головастики. Слой грязи такой плотный и толстый, что Манки не может даже говорить, поэтому просто злобно мычит.
Он затихает только когда мы находим в лесу широкий ручей. Вода течет по выточенному в каменистой земле ложу и ярко блестит на солнце, заливающем всю поляну. Манки смотрит на нее как зачарованный. За прошедшие два дня он не сказал ни слова; я вижу, как сильно он устал от молчаливого перехода через Топь, и решаю сделать привал.
– Остановимся здесь, – говорю я.
Манки бросает на меня быстрый взгляд и, кивнув, рысцой пускается к ручью, по дороге сдирая с себя черепки грязи вместе с одеждой. Он падает в воду ничком, благо ширины ручья как раз хватает на его раздувшееся от грязевой коросты тело. Ниже по течению вода тут же становится черной.
Он бултыхается в ручье чудовищно долго. Я успеваю устроить скрытый костер и сварить новых красок, чтобы обновить узоры на своем теле, а он все не возвращается. Подогрев последние лепешки, взятые из дома, я развариваю в горячей воде сушеное мясо, но от ручья все еще слышится довольное фырканье Манки. Краски медленно остывают. Я сажусь в тени большого дерева и засыпаю под плеск воды.
– Эй, Ламо! – зовет меня Манки. За два дня я успел отвыкнуть от его голоса и вздрагиваю, просыпаясь; но, открыв глаза, я не вижу его рядом.
– Ламо, глянь сюда! – где-то близко кричит Манки. Его нет там, откуда исходит голос, его нет ни у скрытого костра, ни у ручья, хотя я слышу, как он зовет меня:
– Ламо! Ла-амо! Ха-ха-ха!
Вдруг вода из ручья поднимается в воздух и прыгает мне в лицо. Я отскакиваю в сторону и выхватываю нож.
– Ой! – притворно пугается Манки. – Страшный!
И снова заходится смехом.
Должно быть, это злой дух овладел телом Манки, пока я спал, ведь Манки не защищает себя ни амулетами, ни ритуалами, ни красками. Теперь дух охотится за мной, используя Манки. Голос его доносится со всех концов поляны:
– Оставь нож, Ламо, – искушает меня демон. – А то, того и гляди, действительно поранишь меня.
Я бросаюсь на звук голоса, но разрубаю только воздух. Демон вскрикивает, будто от страха.
– Ламо! Дурак! Чуть не заколол! – кричит демон голосом Манки. Звук быстро передвигается от ручья к дереву, где я оставил краски; я бросаюсь вслед за ним. Ориентируясь на голос и шелест травы, я широко взмахиваю свободной от оружия рукой – и наконец нащупываю невидимое тело демона. Навалившись, впечатываю его в ствол дерева...
– Стой! Стой! Ламо!
Манки, настоящий Манки, оседает на землю. Он абсолютно голый; тело его настолько белое, что светится даже в слабой тени от древесной кроны.
– Я же пошутил, – хнычет Манки.
Там, где его ноги выходят за границу тени, нет ничего. Я пинаю ботинком воздух, где должна быть пятка Манки, и, к своему удивлению, действительно пинаю его пятку. Он быстро поджимает ноги. В тени они сразу становятся видимыми.
– Перестань уже! – просит Манки, злобно глядя на меня. – И так чуть не убил…
– И все еще собираюсь убить, – говорю я серьезно.
– За что? Шутка не удалась, но я не хотел…
– Я не уверен, что ты Манки, – честно признаюсь я.
Манки – а может, и не он, – замирает на мгновенье, а потом начинает громко смеяться. Он запрокидывает голову, так что я могу видеть его белую шею и могу полоснуть по ней ножом – одного удара вполне хватит.
– Конечно же, я Манки, – говорит может-быть-и-не-Манки, отсмеявшись, – кем же еще я могу быть?
– Я думаю, что ты демон, который завладел его телом.
Манки делает кислую рожу:
– Стал бы демон с тобой шутить, а потом подставляться под удар? – спрашивает он.
Я задумываюсь и решаю, что, пожалуй, нет.
– Наверное, ты и правда Манки, – объявляю я. – Только Манки может быть настолько глупым, чтобы подставляться под мой нож.
– Заткнись.
– И так глупо шутить тоже может только Манки.
– Заткнись!
– И велеть мне заткнуться, когда у меня в руке нож, тоже может только Манки. Потому что это глупо.
– Я уже понял, что это была плохая шутка. Хватит.
– Но Манки не умеет становиться невидимым, – серьезно говорю я.
Он отводит взгляд.
– Это был вроде как секрет.
– Плохой секрет.
– А что, бывают другие?
Я пожимаю плечами. Откуда мне знать что-то о секретах, если у меня нет ни одного?
В чужом лесу двигаться сложнее, чем в родном. Мы идем медленно, проверяя каждую тропу, и часто останавливаемся на отдых. Солнце в пятый раз садится за горизонт с тех пор, как мы покинули селение. Прошлым вечером мы решили свернуть с тропы и пойти в южном направлении, и с этого времени лес начал сильно меняться. Деревья попадаются все более старые и такие высокие, что под их вылезшими из земли корнями я могу пройти, не пригибаясь. По земле постоянно стелется туман. Солнечный свет почти не проникает сюда – не может пробиться через высокие густые кроны. Из-за этого я начитаю путаться во времени, забываю, когда надо пить сонные отвары, а когда просить у духов удачи на предстоящий день. Манки уже давно не стирает с лица грязь, только замазывает появляющиеся трещины. Он постоянно проверяет сосуд – камни в нем стучат все отчетливей. Мы ищем Птиц, но, кажется, в этом лесу есть что угодно, кроме них.
– Может быть, мы не туда идем, – говорю я, рассматривая звериные следы в листве.
– Какая разница, если мы все равно не знаем, где нужно искать, – отвечает Манки. Он сидит на шляпке огромного синего гриба, болтая в воздухе ногами.
– Что говорят тебе духи? – спрашивает Манки.
Мне нечего ему ответить – духи перестали говорить со мной после того, как мы перешли Большую Топь. Я продолжаю обновлять рисунки на теле и пить особые отвары, но это не помогает. Духи молчат, виденья не приходят ко мне. Может, отец был прав?..
Манки соскакивает с гриба.
– Идем в ту сторону, – предлагает он. Проследив за его взглядом, я не вижу там ничего, указывающего на птицу.
– Почему туда?
– Мне кажется, что это будет правильно, – задумчиво тянет Манки. Он выглядит уверенным в своих словах. Возможно, духи отказались от меня, чтобы говорить с ним? Ничего лучше, чем идти, куда он предлагает, я придумать не могу, поэтому соглашаюсь. На этот раз Манки идет впереди.
После привала около большого синего гриба проходит много времени – я понимаю это по тому, что в животе начинает урчать от голода. Я уже собираюсь просить Манки устроить привал, как он вдруг останавливается.
– Ламо, ты чувствуешь что-нибудь? – спрашивает он неожиданно тихим голосом.
Я прислушиваюсь к лесу и своим ощущениям, но не нахожу в них ничего необычного.
– Чувствую, что хочу есть, – признаюсь я.
Манки ничего не отвечает, скорее всего он даже не слышит, что я говорю. На лице его застыло непривычно серьезное выражение.
– Нам туда, – вдруг строго говорит Манки.
Видимо, духи действительно отказались от меня в его пользу. Теперь они говорят с ним и ведут его. Не знаю только, чем я провинился…
– Но иди осторожно, – предупреждает Манки. – И не спеши.
Мы проходим меньше сотни шагов, когда за деревьями начинает мигать слабый свет. Увидев его, Манки широко улыбается, не замечая, что от этого грязь на его лице трескается и обнажает светящуюся кожу. Глупый Манки не умеет общаться с духами и отдает им себя целиком. Если не остановить его сейчас, он обязательно заиграется и навредит нашему делу, так что я хватаю его за локоть.
– Ламо! – вскрикивает Манки шепотом. – Смотри!
Я поднимаю взгляд… и отпускаю Манки.
– Все, как ты и говорил, – шепчет он. – Дом из костей.
– Дом из костей, – повторяю я глупо.
Впереди, меньше чем в одном полете копья от нас, на свободном от леса пространстве действительно стоит дом из костей. Он растет из низко обрубленного ствола огромного дерева, примостившись на его вылезших из земли корнях. Все это выглядит так, будто дом стоит на чудных птичьих лапах. Я с трудом нахожу в себе силы оторвать от него взгляд и оглядеться. Лесная темнота вокруг кажется еще гуще из-за того, что белые костяные стены блестят в лунном свете. Но вот в этой темноте появляются светлые точки, похожие на рой светляков.
– Манки, – тихо говорю я, отступая в тень, – закрой глаза.
К чести Манки, он делает все, что я говорю, быстро и бесшумно. Я увожу его в темноту под деревьями, прижимаю к земле и сам ложусь рядом.
– Что там? – шепчет Манки, приоткрывая один глаз.
– Нет!
Мне приходится зажать ему лицо ладонью.
– Не смотри, иначе они нас заметят.
– Но…
– Прислушайся… слышишь?
Манки замирает. Когда ему удается разобрать в шуршании леса нужный звук, он резко выдыхает от изумления.
– Шум крыльев, – определяет Манки, – и птичьи голоса.
Темнота вокруг костяного дома отступает перед слетающимися с разных сторон светлячками. Внутри каждого скопления светящихся точек движется темная, почти незаметная в воздухе птица. Со своего места мне едва удается разглядеть их маленькие, похожие на человеческие фигуры.
– Это не дом, Манки. Это их гнездо.
Приближаясь к дому, птицы начинают перекрикиваться друг с другом. Они собираются на поляне под корнями-лапами. Десять, двенадцать, семнадцать… Последней спускается птица, несущая в руках светящийся белым комок. Комок шевелится и тонко пищит. Когда птица присоединяет свой голос к щебету товарок, их гомон как будто приобретает наконец последнюю важную ноту и превращается в многоголосую песню.
Вдруг Манки с силой отдирает мою ладонь от своего лица. Я пытаюсь прижать его к земле, но он неожиданно выкручивается из захвата. Спотыкаясь в спешке, путаясь в корнях деревьев, Манки несется прямо к щебечущим птицам.
Те замечают его почти мгновенно. Вся стая срывается в воздух, сойдясь полукругом перед птицей, принесшей птенцов. От щебета и хлопанья крыльев я чуть не глохну.
Сразу несколько птиц бросаются к Манки, неподвижно стоящему посреди поляны, вцепляются когтистыми лапами ему в плечи. Он не сопротивляется, только падает на колени, придавленный их весом. Я хочу бежать ему на помощь, но тут птица, спустившаяся последней, вскрикивает и выступает вперед. Она останавливает товарок взмахом крыла, отдает птенцов одной из птиц и медленно, величавой подходкой приближается к Манки. Я не могу разобрать ее клекота, вижу только, как она касается его лица. Сперва ее пальцы просто скользят по лбу, глазам, щекам – они ощупывают легко, но быстро, как реснички хищного цветка. На его губах она останавливается и протяжно вздыхает, будто узнала от них какую-то важную и удивительную истину. Закругленным когтем она сколупывает чешуйки грязи; в темноте открытые участки кожи начинают мягко светиться. Птица улыбается, насколько позволяет твердый, как клюв, рот. В ее клекоте, обращенном к затихшим товаркам, слышится радость. И мгновенно возобновляется многоголосый писк. Птицы с щебетом облепляют Манки, в полсотни пернатых рук принимаются соскабливать с него грязь вместе с кусками одежды, а он трепыхается между ними, как безвольная кукла.
Должно быть, он попал под чары их песен. Меня защитили духи и ритуалы, мои краски и амулеты защитили меня, а Манки, не привязанный ни к чему, не смог выстоять против птичьих чар. Я обращаюсь к духам в последний раз, ведь защитив меня, они доказали, что наша связь еще в силе. Я прошу их помочь мне в бою и ступаю из укрытия на поляну перед костяным домом.
На этот раз стая реагирует не сразу. Только главная птица, та, которая гладила Манки, замечает меня. Она пронзительно вскрикивает и взмывает в воздух. Остальные плотной стеной окружают Манки.
– Оставьте его, – говорю я громко.
– Человек, – с трудом произносит главная птица. – Красный… Смерть!
Она указывает загнутым когтем на мою грудь, размеченную красными и бурыми полосами.
Птицы подхватывают ее слова:
– Красный! Смерть! Человек! Смерть! Смерть! Смерть!
– Нет! Не надо! – пробивается сквозь плотно сомкнутые ряды голос Манки.
Главная цыкает на него на своем клокочущем наречии, но это бесполезно – Манки расталкивает птиц и прорывается ко мне:
– Этот человек не враг!
Его щуплое белое тело на фоне моего черно-красного смотрится еще более беззащитным.
– Дурень, что делаешь…
– Заткнись, – бросает он вполголоса.
Главная заходится в вопле:
– Красный – враг! Человек – зверь! Унес белую сестру от стаи, украл белую птицу у стаи!
Манки хватает ее за лапы, прижимается к ним лицом:
– Нет, нет, нет. Это не тот человек! Другой.
Видимо, Манки причиняет главной боль, потому что она горестно стонет, стряхивая его пальцы со своих лап:
– Защищаешь зверя! Мучаешь Цев!
Но Манки не унимается. Он тянет к птице руки, хватает ее за пернатые бедра, трется лицом о крылья. В голосе его столько мольбы и чувства, что даже мне становится дурно от нахлынувших эмоций.
– Верь мне, верь, – заклинает Манки.
Птица мотает головой. Крылья ее всплескивают в воздухе с такой силой, что листва отрывается от земли и закручивается в маленькие вихри.
– Похож на красного зверя, унесшего нашу сестру и птенца, – указывает на меня птица. – Красный! Зачем здесь?
Манки отвечает прежде, чем я успеваю открыть рот.
– Он хочет убить красного человека, – и, обернувшись ко мне, спрашивает:
– Верно?
Я долго смотрю в его глаза, прежде чем ответить. В их бесцветной глубине нет ничего пугающего – ни лжи, ни злобы, ни страха. Поэтому я соглашаюсь:
– Так и есть.
На лице главной отражается сомнение. Она переводит взгляд с меня на Манки, прижавшегося к ее темному крылу, и обратно.
– Кто ты? – спрашивает она наконец.
Манки кивает мне в знак того, что я могу сказать правду.
– Я сын человека, которого вы называете красным. И я хочу убить своего отца.
Все остальные слова тонут в нахлынувшем гомоне. Манки не отпускает моего взгляда.
«В чем дело?» – беззвучно спрашиваю я.
«Все хорошо», – улыбается он.
– Приходил красный человек и забрал от нас белую птицу, – начинает рассказ главная, которую зовут Цев, после того, как Манки убеждает стаю, что во мне нет опасности. Мы сидим под корнями костяного дома, окруженные роем светляков. Манки расположился между мной и Цев, он постоянно бросает на меня обеспокоенные взгляды и шепчет, чтобы я успокоился. Но я, как ни странно, и так абсолютно спокоен. Напряжение, сковывавшее меня на протяжении всего пути, отступило неожиданно, я даже не успел почувствовать облечения – только тупую усталость.
– Мы гнали его до самых болот, но дальше болот нам нельзя летать. Мы упустили белую птицу, красный человек унес ее с собой. Семьдесят дней и ночей мы плакали по ней. Белая сестра была дорога нам. Ее цвет можно было менять. Красный человек мог повернуть ее цвет в злую сторону, мы боялись этого, мы тосковали по белой сестре и просили Великую Мать вернуть ее. И Мать ответила – спустя три года красный человек пришел снова.
– Отец был здесь дважды? – хмурюсь я.
Цев кивает:
– И дважды ушел живым.
– Он и вправду великий воин и достойный вождь.
Собравшиеся птицы тут же вскидываются:
– Он зверь! Зверь! Смерть!
– Смерть красному человеку!
– Смерть! Смерть!
Цев успокаивает их движением крыльев и продолжает:
– Человек пришел во второй раз, чтобы забрать птенца белой птицы…
– Не может быть, – перебиваю я. – Отцу была нужна только птица, потому что без нее невозможно стать вождем и забрать Невесту. Отец исполнил положенное – в год, когда племя перешло на новые земли, он получил право на убийство человека и стал новым вождем.
Манки тыкает меня локтем в бок:
– Не перебивай.
– Но…
– Ты все поймешь. Выслушай их.
– Во второй раз красный человек уже не был красным, но мы узнали его. На нем были бусы из перьев нашей белой сестры. Из важных перьев ее белых крыльев…
– Уничтожил ее! – подхватывают птицы.
– Вырвал ей перья! Никогда не сможет летать!
– Зверь!
– Смерть!
– Когда мы увидели перья белой сестры, весь лес содрогнулся от нашего крика. Великая Мать была с нами и сила наша не знала границ. Но…
Манки тихо вставляет:
– Он смог вернуться, потому что мама была с ним.
– Красный человек покорил белую птицу, – кивает Цев. – Мы преследовали его, пока ночь не сменила день в шестой раз. Но у нас не было оружия, чтобы одолеть красного человека. Даже Великая Мать не смогла разрушить ту связь, которой он и белая сестра связали себя.
– Что это значит? – спрашиваю я. Цев смотрит удивленно, будто мой вопрос застал ее врасплох. Вместо нее говорит Манки:
– Он полюбил птицу. И она его, видимо, тоже.
Его слова смешат меня:
– Нет, нет. Человек не может жить с птицей как с женой, это табу. Моя мать не допустила бы, чтобы отец нарушил законы племени.
Теперь ни Цев, ни Манки не отвечают. Даже крикливые птицы молчат, глядя на меня немигающими желтыми глазами.
– Она и не позволила, – наконец тихо произносит Манки. – Он не дал ей шанса.
Я начинаю понимать, к чему он клонит. Мне совсем не хочется верить ему. Однако Манки продолжает:
– Ты когда-нибудь видел лицо своей матери?
Я видел только бесконечные струящиеся ткани, скрывающие ее целиком. Кармин, золото и зелень…
– Но ведь я слышал ее голос, – вяло возражаю я, уже зная, каким будет ответ.
– А голос птицы?
Ее рот был твердым, будто клюв, все слышали, как зло она щелкала им, обкусывая прутья клетки. Без своего голоса птица была безвредна. Отец, как все вожди до него, вырвал ей язык в первый же день правления. Или должен был вырвать…
Усталость навалилась на меня. Нет сил обращаться к предкам за советом. Нет сил даже подняться на ноги, чтобы уйди прочь от птичьего племени, никогда не возвращаться к дому из костей, никогда не возвращаться в родное селение. Погибнуть бы где-нибудь в Большой Топи, перегнить в болотную грязь…
– Мы будем ждать внутри, – доносится до меня голос Цев, слабый, будто пробивающийся сквозь толщу воды. – Не оставляй его здесь.
Кого оставлять? Меня? Да, меня оставлять здесь нельзя, надо оставить меня в топком болоте, чтобы оно засосало глупое тело, не оставив ни следа, ни знака, ни намека.
Что-то касается моей головы. Я не сразу понимаю, что это Манки гладит меня по волосам. Сил вывернуться нет, так что я сижу неподвижно, чувствуя легкое, почти неощутимое тепло его ладоней.
Рука отца была горячей и тяжелой, руки матери были прохладными и скользкими от обтянувших их тканей. За костяным стуком ключей я не слышал клацанья птичьего клюва, не чувствовал острых когтей за скользкой тканью красно-желтых платьев. И в гневном мычании птицы я не понимал голоса матери. В дни больших ритуалов отец закалывал кабана, обливал ее пернатое тело кровью, чтобы белая птица стала красной и усилила своим цветом слух и волю отца. Она сидела в большой клетке, закрытой на дюжину одинаковых замков; во время ритуала, перед тем, как погрузиться в сон, я часто ловил на себе взгляд ее светлых немигающих глаз. Как она смотрела на меня? С тоской, с сожалением, с любовью? Не могу вспомнить, память тоже устала и подводит меня.
– В этом доме, – вдруг говорит Манки, – птица обретает цвет.
Плавные движения его рук почти неощутимы, они так же легки, как были легки касания матери, трогающей мое лицо перед началом пути.
– Он сложен из костей всех умерших птиц, поэтому в нем особенно сильны духи предков. Когда приходит время, стая собирает птенцов и вносит их в дом, чтобы предки решили, какого цвета они достойны. В доме птенец умирает, но рождается новая птица.
Манки берет мое лицо в ладони. Из-за яркого свечения, исходящего от голой кожи, на него больно смотреть. Глаза у меня слезятся.
– Когда я пройду через костяной дом, я тоже получу цвет. Пойдем со мной, Ламо.
Зачем мне идти в дом из костей, если я не птица?
– Сейчас я слабый, почти прозрачный, – продолжает Манки. – Даже солнечный свет способен затмить меня. Это из-за того, что во мне нет цвета. Но если я найду его, мы сможем вернуться, чтобы исполнить задуманное. Ты убьешь своего отца и станешь вождем, а я стану птицей твоего племени.
Нет, Манки, этому не бывать. Песня отца о глупом мертвом сыне уже подходит к концу. У меня нет сил противиться его воле, подкрепленной красными перьями матери. Седьмую ночь подряд отец поет мне погребальную песню, но даже не это страшно. Он изначально был сильнее, потому что знал правду, а я путался в его лжи. Я проиграл еще до начала пути.
– Ламо! – зовет Манки, крепко сдавливая ладонями мое лицо. – Не сдавайся!
– Почему? – глупо спрашиваю я. Слышать ответ мне вовсе не нужно, я знаю его и сам.
Но Манки, глупый Манки, тающий в солнечном свете, настоящий сын моей поддельной матери, все равно отвечает:
– Айюн ждет тебя. Ты обещал ей вернуться.
…Невеста Айюн прекрасней закатных лучей. Губы ее красней крови, мягче глины. Невеста Айюн светлее и ярче зари. Глаза ее глубже моря, как озера сини. Пока отец поет погребальную песню, а с крыльев матери капает кабанья кровь, в горле Айюн готовится родиться первый звук.
Никогда не услышать ее голоса… никогда не обнять ее…
– Она будет плакать, если ты не придешь.
Она ждет меня за Большой Топью. Нет, тело мое не увязнет в трясине и не станет болотной грязью! Нет, я не позволю отцу закончить песню о глупом мертвом сыне! Айюн ждет меня. Я должен вернуться.
Наваждение проходит. Чтобы стряхнуть остатки отцовских чар, я мотаю головой.
– Наконец-то! – облегченно выдыхает Манки.
– Помоги мне встать, – прошу я.
Манки перекидывает мою руку через плечо. Опираясь на него, я делаю несколько шагов. Мне кажется, будто это первые шаги в моей жизни.
– Ты чуть не умер, – говорит Манки. – Даже губы посинели.
– Отец действительно великий вождь. Знает, когда нужно петь громче.
– Но ты же… – неуверенно начинает Манки.
Я отрицательно качаю головой:
– Нет. Не отступлю.
Теперь мне хочется убить отца еще сильнее, чем раньше.
Манки ведет меня по корням костяного дома. Перед дверью я прошу его остановиться:
– Хочу спросить тебя, прежде чем мы войдем. Откуда ты узнал все эти вещи? Про цвет, про дом и птиц.
Манки довольно улыбается:
– Это рассказали мне духи предков. Услышав песню Цев, я научился различать их голоса.
Мне нравится его ответ. Я снимаю руку с плеча Манки и мы заходим внутрь костяного дома.
– Думай о хорошем, – наставляет меня Цев перед сном. – Представь себе цвет. Хороший, сильный цвет, который приведет к победе над красным человеком.
Она вливает мне в рот горячий, горький настой. Ее крылья движутся медленно и мягко, разгоняя дымный воздух. Манки лежит рядом в окружении нескольких птиц, они снимают с него остатки одежды и смывают грязь. Обтирая его тело бурой водой, остро пахнущей травами, они заводят песню. Цев подхватывает мотив. Под размеренное цоканье ее клюва я закрываю глаза и погружаюсь в сон.
…Невеста Айюн прекрасней закатных лучей. Губы ее красней крови, мягче глины. Невеста Айюн светлее и ярче зари. Глаза ее глубже моря. Хочется утонуть в них, остаться под толщей воды. И я погружаюсь в синие воды глаз Айюн, я – фигурка из красной глины, красной, как бесконечные покровы маминых одежд, надежно скрывающих жесткий, будто клюв, клацающий рот и немигающие птичьи глаза. Морские волны в глазах Айюн раскачивают мое тело. Я поднимаюсь выше, чтобы опуститься вниз и опускаюсь ниже, чтобы подняться вверх. Я – фигурка из красной глины на бесконечных волнах синих глаз Айюн, а может, на волнах маминых платьев, красных, как кровь, желтых, как солнце, блестящее солнце в ручье, чьи воды сделали черного Манки прозрачным. Волна накрывает меня с головой. Я не могу понять, какого она цвета – синего или красного, а может быть, желтого. Сквозь толщу воды я вижу мигающий свет. Вместе с тем, как темнеют воды вокруг меня, он становится все ярче. Это Манки, облепленный светлячками; он ждет меня по ту сторону воды. Я плыву к нему, хоть мои руки из размокшей глины и разваливаются на части от каждого гребка. Светлячки поочередно поднимаются в воздух. Из-за темноты мне не сразу удается разглядеть за ними Манки. Чем больше светлячков взлетает с его кожи, тем светлее становится вокруг; наконец света становится так много, что я обретаю способность различать краски. В моем мире, выцветшем до черно-белого, появляется третий цвет – это красная кровь, тянущаяся от Манки к брюшкам насекомых. Стоит им отлететь дальше, как из маленькой раны вслед за кровавой ниткой вылезает перо. Оно мокро от крови и похоже на темный шип, такой же тонкий и острый, как шипы на одеждах прекрасной Айюн. Айюн, в чьих огромных глазах я вижу себя, похожего на фигурку из красной глины, раскачивающуюся на синих-синих волнах…
Сегодня солнце печет сильнее обычного, хотя я ждал, что небо разразится дождем. В многослойных праздничных одеждах жарко, приходится поминутно вытирать вспотевшие руки о расшитые бисером штаны. Впервые в жизни я чувствую такое беспокойство, что не могу даже сдвинуться с места.
– Ламо! – окликают сзади. Я оборачиваюсь и вижу Манки – он идет ко мне, подметая землю длинным синим хвостом.
– Я видел твоего отца, – хвастается Манки.
– Ты не мог его видеть.
– Это почему еще?
– Потому что я его убил, конечно.
Манки вздыхает:
– Вечно ты придираешься к словам. Ну ладно, я видел труп твоего отца.
– И как тебе?
– Его череп выглядел так, – говорит наглая птица, – будто сквозь него проросла раффлезия. И вонял похоже.
Я рассеяно киваю:
– Спасибо.
Манки встряхивает крыльями:
– Я не говорил, что это хорошо!
Теперь он к месту и не к месту растопыривает перья; похоже, новое тело ему очень нравится. Оперенье Манки переливается на ярком солнце. Даже блики, отскакивающие от крыльев, раскрашивают все близкие поверхности разноцветными кругляшками. Из-за этого блеска рябит в глазах. Я снова вытираю руки о расшитые бисером штаны; ладони жжет – видимо, я уже расцарапал их в кровь.
– Первый раз вижу, чтоб ты так трясся от страха, – хмыкает Манки.
– А я и делаю это в первый раз, – огрызаюсь я.
За ярким пологом шатра меня ждет Айюн. Сегодня, в первый день своего правления, я наконец услышу ее голос, смогу обнять ее хрупкие плечи и не уколоться о шипы.
– Когда ты говоришь, у тебя губы щелкают, будто клюв, – зачем-то замечаю я. Манки не обижается. Он с трудом растягивает твердые губы в улыбке и поднимается в воздух. Тень от его крыльев накрывает меня с головой, как морская волна.
– Зато я приношу удачу!